Дёрнуло сдуру полистать топик с самого начала (до того не смотрел) - ну в общем всё как всегда, действительно. "Те же рожи и те же инструменты" (с) х/ф "В джазе только девушки".
Единственно что удивительно - как на эту кольцевую с колеями по ось ухитрились вывернуть с совершенного иного вопроса о предлагаемом (дурацком, да) законе.
Начал было отвечать на одно, другое... а потом плюнул. Всё равно кольцевая - она кольцевая и есть.
Но один момент всё-таки хотел бы прокомментировать.
Сергей-4030> ЗЫ А вот мне интересно, как ваша мадам по этому поводу чувствует. У нее тоже философское отношение? Ну, закопали дедушку, но Отечество же, как-никак, не америкашки какие или вовсе фашисты. Америкашкам с фашистами мы бы в жисть не простили, а Отечеству - ладно уж, какие там счеты. Простим уж отечеству, не впервой.
И ничего смешного.
В общем-то примерно так и происходило. Еще ДО репрессий, между прочим.
После Гражданской войны. За считанные лет 10 - простили, по большому счёту.
Когда кто только с кем не воевал, и чего только не творилось.
И правильно, что простили. А как бы иначе-то жить?
А если кто не прощал... ну вон в Испании злопамятнее оказались. Там гражданская в результате чуть не до 60-х тлела - бывших республиканцев по 20-30 лет караулили.
У Толстого есть небольшой, но сильный рассказ на эту тему - Завещание Афанасия Ивановича:
Поскольку ссылку вряд ли станут читать, по обыкновению, главный фрагмент процитируюб здесь (убрав в основном под спойлер).
Читать фрагмент [показать]
Помню, вошли мы - отряд в сто сабель - в станицу Краснокитскую. Казаки, - донес нам разведчик, - все в степи, на работах; по хатам - одни старики, казачки да дети. Сначала, - завидели наш отряд, - стали выбегать из хат кто с косой, кто с вилами... А мы подходим против солнца. Кривошлыкова трясла лихорадка, везли его на тачанке. Входим в станицу. Смотрят на нас дико, молчат. Подтелков, - видали его фотографию? высокий, худощавый, с длинными усами, - говорит с коня: "Станичники, здравствуйте! Что смотрите волками? Свои, чай, не кадеты. Пустите нас на постой. Утром устроим митинг". Старики посовещались, говорят: "Пустим, если заплатишь за постой. Тогда - слезай"... Не понравился мне, помню, один: взъерошенный весь, стоит с пешней, старик, черный лицом, как земля, глядит дико... Мы спешились, убрали коней, пошли по хатам. А еще не совсем темно, и - гляжу - на буграх мелькают всадники. Я подошел к Подтелкову и говорю: "Товарищ, не нравится мне здесь, как бы не вышло чего злого". Он смеется. "Злее смерти ничего не будет, а идти нам некуда, кони устали: если у них здесь засада - все равно в степи догонят".
Выставили охранение. Поужинали. Легли спать. Ну, конечно, в пятом часу, как это у казаков полагается, - стрельба, ночной налет. Я выскочил и - к коню, а коня уж нет, - старик угнал. По улицам бегут наши, пальба, крики. Смотрим - со всех сторон тучи всадников... Несколько станиц собралось брать коммунаров. Кричат: "Сдавайся, не тронем..." И ведут Подтелкова, руки у него скручены за спиной. Мы - пешие, кто без штанов, кто впопыхах без винтовки. Окружили. Начались переговоры, чтобы не драться и нам положить оружие. Я заплакал, отстегнул шашку, бросил. До сих пор горько вспомнить... И подходит ко мне тогда дикий старик: "Я, - говорит, тебя узнал, Семен. Ты из станицы Атаманской, ходишь по батракам, и конь у тебя на войну взятый в долг, у станичника Павленкова, и долга ты ему по сей поры не заплатил, и землишку твою арендует тот же Павленков, а ты у него денег перебрал столько, что тебе теперь одно остается - красную звезду на лоб..." Старик сказал, значит, да развернется, как ударит меня кулаком в это место, - я зашатался.
Тут нас разбили на партии человек по двадцать и повели из станицы на хутор Пономарев. Кругом - толпища, пешие старики с трудовым оружием, бабы, ребятишки. Нашли лютых врагов!.. Эх!.. У меня кровь шла из носа, и чуть что - я валился, меня шибко не трогали. А других били. Ах, как били! Станичники все пьяные. Тут же крутятся агитаторы, переодетое офицерье казачье. Их в то время много скрывалось по станицам от голубовских расстрелов. Разжигали: "Большевики, мол, донцов всех хотят извести и землю отнять и на Дон согнать мужичье, кацапов из северных губерний..." Сами знаете, - станичнику только помяни об этом: "Так вашу так, собаки, наемники, до хуторов живыми не доведем!" Вылетают конные и начинают полосовать нас нагайками. Некоторых действительно забили еще в степи до смерти. Пыль, вопли, бабы остервенели, визжат... Ужаса такого не видал я ни в одну войну.
На хуторе, на выгоне, - глядим, - поставлена виселица покоем, из тонких жердей, болтаются две веревки. Поблизости человек двадцать из нашего несчастного отряда уже копают ров - могилу. Спины, головы у всех в крови. Сзади станичники торопят их нагайками.
И вырыли-то - аршина не было глубины, - затрещали револьверные выстрелы. Кто копал - все туда легли... Один - добрый был казак, старый товарищ мой еще по германской войне - закричал: "Братцы, я жив, жив, не убивайте!" - и полез из ямы, - из-под трупов. Подскочили старики, забили его лопатами. И тут выходят двое в офицерских погонах, лица завязаны по самые глаза платками. Берут Подтелкова и Кривошлыкова под руки и рысью тащат их к виселице. Я услышал слова... Никто этих слов не записал... Кривошлыков, - он ниже был ростом, - смело поднял голову и говорит Подтелкову: "Благослови, товарищ, на смерть..." И Подтелков отвечает ему басом, важно: "Иди, брат, спокойно в могилу... Они тоже скоро все пойдут в нее..." Подскочили к ним эти двое, с завязанными мордами, поволокли их к петлям... Рванулся я: "Что вы делаете? Да разве можно?" И тут же нарвался на саблю, - ударил меня станичник... Видите - шрам?.. Очнулся я в могиле, - сверху чуть землей было закидано... Ночью ушел.
Рассказчик замолчал. Далеко над крышами, на бархате южной ночи горели буквы кинематографа. Он долго смотрел на них.
- А что же вы думаете? В прошлом году я был в той станице. Тишь да гладь. Хаты выбелены. Стучит трактор, пыхтит молотилка. Как говорится, живут по шею в зерне. Ах, думаю, ах, станичники!.. Автомобиль оставил около исполкома, пошел пеший. Хата мне памятна. Захожу. "Здорово, дедушка!" Сидит на лавке тот самый дикий старик, который меня ударил. Вид у него самый почтенный, чистый, - мухи не обидит. Ковыряет шилом хомут. Не спеша положил в сторону работу, встал, поклонился: "Здравствуй! Кто ты будешь, садись, будь гостем". Брови опустил, посмотрел еще, пристально, усмехнулся: "Здравствуй, Семен Никифорович, здравствуй! Как живешь?" - "Да ничего, - говорю, - делов много. Вот, мимо ехал, думаю - дай заверну, проведаю... Не успел я тебя тогда поблагодарить за хлеб, за соль". Сказал и смеюсь.
"Стар я становлюсь, забывчив, - говорит дед. - Многое бывало за эти года, всего не упомнишь. - Брови совсем надвинул, смотрю - дичинка эта в нем проглянула, но ничего - расправился. - Я вот трех сыновей потерял. Старшего убили в германскую войну. Средний сын ушел к белым, убит в конном бою младшим братом своим, - красным, значит, - третьим моим сыном. Брата он убил под Царицыном, взял коня с седлом и оружие. В письме мне писал: "Теперь, батька, квиты за ваши дела". И его тоже убили позже, где - не упомню..." Так хитро повернул старик наш разговор, что мне смешно стало, а совсем приготовился с ним поспорить. Говорю: "Что же вы, дед, признаете теперь советскую власть?" - "А чего же ее не признавать? Власть наша, своя. Вот на выборах в исполком послал зятя". - "Кто же он - коммунист?" "Да как тебе сказать, - с уклоном. Однолошадный, словом. Бойкий казак". "Так зачем же, - говорю, - вы такое кошмарное дело сделали на хуторе Пономареве?" - "Агитаторы были не те".
Вот поди, и поспорь с ним. Все-таки угощаться я у него не остался. Личная вражда, конечно, забыта. А нехорошо. Шрам-то, он - вот он, ноет в ненастье. (Он быстро провел ладонью по обритому черепу). Так... Из станицы заехал я на хутор. Но могилы не нашел, - перепахана... Травой заросла... А хотел я рассказать деду, как мы заплатили за "не тех агитаторов"...
Сергей-4030> ЗЗЫ А вот знаете, если б хоть Отечество хоть разотечество закопало бы живым моего родного деда, а тем паче - моего родного ребенка, то дальнейшее примирение с этим отечеством я бы считал подлостью и трусостью. Не скажу - я никогда бы не пошел на примирение, хто его знает, как себя б человек повел при крайнем давлении, да если и не крайнем. Но считал бы позором памяти погибших в любом случае.
Хотите воевать и ненавидеть, и чтобы это же делали и ваши дети, и внуки, и правнуки? Зато типа без того, что кто-то посчитал бы подлостью или трусостью?
Это можно, конечно. Некоторые народы такую кровную вражду поколениями и практикуют. Корсиканцы там, к примеру. Даже в Югославии - черногорцы, что ли.
Да что там - в вашей благословенной Америке лет полтораста назад вполне себе практиковалось, описано в литературе.
Но надо ли оно?
В какой-то момент лучше - простить.
"Кто старое помянет..."