"Как мы видим то, что видим"

Источник не из солидных и гарантированных, но недосуг перепроверять и искать надёжные по сабжу. В целом выглядит правдоподобно, хотя и неожиданно, так что пусть пока так полежит.

Почему когда мы бросаем взгляд на настенные часы, стрелки останавливаются, а потом снова движутся?
Эта иллюзия основывается на том, что человеческий мозг способен довольно сильно менять "частоту кадров" зрения. В спокойном состоянии она составляет 24 кадра в секунду, в излишне расслабленном (под влиянием усталости, недосыпа, алкоголя или некоторых других веществ) может опускаться до 10 кадров в секунду, но если сосредоточиться, то можно добиться и 50, и даже 100 кадров в секунду.

 

Это все потому что "на самом деле", в некотором смысле, вы (и я тоже) живете в прошлом. Это вызывает достаточно много забавных иллюзий , связанных с движением, которые , кроме своей забавности , много чего нам могут поведать о том, как работает наш мозг. А работает он, хоть и в режиме "реал тайм" но все же с некоторым лагом - задержкой. Когда вы видите и осознаете то же движение стрелки , на самом деле стрелка повернулась около десятой секунды назад. Если точнее, в среднем у людей задержка именно зрительного восприятия равна восьми сотым , 0,08с , но в общем , это время разное для разных людей и реально зависит даже от роста - синхронизируются и слуховые ощущения и тактильные , при чем задержка сигнала о касании к пятке и ко лбу разная, но желательно чтобы мы понимали , одновременно ли , например , произошло касания носа и пятки , или нет, потому мозг , получив сигнал о касании к носу , сначала ждет сигналы от остального тела ,в т.ч. и от пятки , чтобы убедится что больше ничего не произошло. Так что то, что мы воспринимаем как сейчас, настоящее , на самом деле стало прошлым еще ДО того , как мы его осознаем, воспримем. Конкретно эффект , затронутый в этом вопросе неразрывно связан с еще одним : вы помните что происходит , когда вы перемещаете направление взгляда ( глаз , двигаете глазами) с одной точки на другой ? что видят ваши глаза во время этого перемещения , движения? Обычно люди воспринимают это мгновенно - вот мы смотрим на один объект - одно мгновенье и уже рассматриваем другой. Если вы перед зеркалом посмотрите сначала на левый свой глаз , потом на правый . и обратно , то вы не увидите перемещения ваших глаз.Но если вы понаблюдаете за глазами вашего друга в любой момент, или опять же , попросив его посмотреть сначала на ваш левый глаз потом на правый или наоборот, иил даже без друга записав это на видео и посмотрев, вы заметите , что зрачки перемещаются не мгновенно, заметите , что глазки то двигаются некоторое время. Тогда как для вас обычно все что было между начальным и конечным положением глаз как бы вырезается из памяти. Но для непрерывности восприятия (ведь информация других органов чувств в это время обрабатывается как положено) этот промежуток времени перемещения направления взгляда не просто вырезается, а заменяется изоображением конечного объекта ( после перемещения). Может возникнуть вопрос , а как же мозг может "знать" какое нам изображение "показывать" до того как переместился взгляд ,в процессе, не может же он будущее видеть. Вот тут и пригодится информация о том , что он нам как бы "показывает" все и так с задержкой, показывает нам прошлое, так что в будущее ему заглядывать не приходится.

В результате , когда мы бросаем взгляд на часы, наш мозг вместо того промежутка , во время которого наши глаза поворачиваются на эти часы, "показывает" нам застывшую "картинку" этих часов (а поскольку он нам все показывает с запаздыванием , он уже успел ее увидеть). Заменяет нам то время, которое наши глаза перемещаются тем , что они увидят в первую очередь после перемещения. После чего показывает нам что видит в обычном режиме. Из-за этого первая секунда после того как мы посмотрим на часы часто нам кажется длиннее чем все остальные.

Кстате , за день в среднем суммарно около 40 минут времени стирается из нашей зрительной памяти и подменяется именно таким образом, из-за движения глаз.

 

---

...

Когда анатомы разобрались в устройстве глаза, оно их поразило. Почему на сетчатке возникает не прямое, а перевернутое изображение предметов? ... Что означает этот каприз природы? Или это не каприз, а необходимость?

Такие вопросы в конце прошлого века задавал себе американский психолог Стрэттон, готовясь к своему необыкновенному эксперименту. Он надел очки с инвертирующими призмами, выполнявшими ту же роль, что и хрусталик, открыл глаза и увидел мир, стоявший на голове. Изображение на сетчатке стало прямым, а изображение в сознании перевернулось. Механизм извлечения информации работал по привычной схеме. Перестроится он или нет? Стрэттон не снимал очков восемь дней. На шестой день он заметил, что мир возвращается в прежнее положение. Сняв очки, Стрэттон объявил, что окончательная адаптация, по-видимому, дело времени. Кто походит в инвертирующих очках недели две, в этом убедится. А раз так, то правильное видение от ориентации образа на сетчатке не зависит. Иначе говоря, наша оптическая система — не необходимость, а каприз.

Но это же противоречит здравому смыслу. За всеми капризами кроется какая-нибудь подоплека. Опыт надо повторить! Соотечественник Стрэттона Эверт и целая группа испытуемых пробыли в инвертирующих очках две недели. Никакой адаптации! Мир, правда, становился иногда на ноги, но это был какой-то ненастоящий мир, привыкнуть к нему было невозможно. Так что же, Стрэттон ошибся? Но он же ориентировался в окружающем его мире. Опыты повторили. Раз, другой, третий... Лет двадцать их повторяли, и все без толку: у одних адаптация получалась, у других нет. Что же это значит?

Лет тридцать назад еще одна группа добровольцев проходила в инвертирующих очках целый месяц и чувствовала себя превосходно. Тут их спросили, какими они видят предметы — перевернутыми или нормальными. Многие, не сговариваясь, ответили, что пока их никто не спрашивал, предметы казались им нормальными, но теперь, когда они вспоминают, как предметы выглядели прежде, они кажутся им перевернутыми. Оказывается, Эверт ощущал то же самое: стоило как следует всмотреться в предметы, и становилось ясно, что они перевернуты. Психологи вчитались в записи Стрэттона: и у него почти то же самое! Предметы, писал он, вернулись в свое прежнее положение, но выглядели иначе, чем до опыта. Стрэттон приписал это тому, что адаптация еще не закончилась, Эверт — тому, что она и не начиналась. Получилось, как в известном анекдоте об актере-оптимисте и актере-пессимисте: первый утешался тем, что зал наполовину полон, второй сокрушался, что зал наполовину пуст.

Противоречие коренилось не столько в самих ощущениях, сколько в их истолковании. Стрэттона, как представителя классической психологии, более всего занимало то, о чем говорило ему сознание, и с этой точки зрения адаптация казалась ему реальной. Эверт же, представитель бихевиоризма — направления, для которого единственной реальностью было поведение, а сознание — фикцией, следил в основном за тем, как вырабатываются у него навыки, и с этой точки зрения адаптация казалась ему иллюзорной. Такова власть господствующих представлений, власть установки.

Власть эта распространяется не только на истолкование опыта, но и на методику его поведения. Стрэттона интересовало одно, Эверта другое, а раз так, то и видеть в перевернувшемся мире они должны были не совсем одно и то же. В чем же заключалась разница? И почему пристальное вглядывание в предметы если и не переворачивало их обратно, то уж, во всяком случае, делало их какими-то непривычными? Чтобы понять это, надо познакомиться с одним маленьким открытием, которое сделал однажды еще один американский психолог — Гибсон.

Гибсон не надевал никаких очков, а просто сидел как-то в задумчивости, вперив взгляд в одну точку, и вдруг глазам его представилась необычная картина. Если вы посмотрите на свою комнату, говорил он потом, вы увидите обычную сцену, где большие предметы выглядят большими, квадратные — квадратными, горизонтальные — горизонтальными. Это то, что мы условимся называть видимым миром. Теперь взгляните на комнату не как на комнату, а как на нечто состоящее из свободных пространств или кусочков цветных поверхностей, отделенных друг от друга контурами. Если вы будете терпеливы, сцена постепенно станет похожа на картинку.

Вы заметите, что она отличается от предыдущей сцены. Это то, что мы будем называть видимым полем.
Видимый мир безграничен: он окружает нас со всех сторон.
Видимое поле ограничено, оно имеет форму овала и у своих границ расплывчато. Оно и впрямь похоже на картинку или на снимок старинного провинциального фотографа.

Если мы наклоним голову, мир останется на месте, а поле наклонится вместе с нами. В видимом мире мы воспринимаем трехмерные формы, а в видимом поле проекционные — не то, чтобы плоские, но и не то, чтобы глубокие. И очень похожие на те странные картины, которые возникали перед исследователями в инвертирующих очках, когда они вглядывались в предметы, пытаясь сообразить, перевернуты они или нет. На это совпадение обратили внимание в начале 70-х годов психологи из Московского университета Логвиненко и Столин. Может быть, когда человек надевает инвертирующие очки, он прощается с видимым миром и остается наедине с видимым полем? Но что такое это поле и в каких оно состоит отношениях с видимым миром?

Логвиненко и Столин предположили, что это две стадии построения зрительного образа — начальная и конечная. У образа много уровней.
Самый нижний жестко связан с сетчаткой. Это чувственные формы, которые мы видим в вещах, не зная еще ничего об этих вещах: плоскости, углы, цвет, тени.
Над этим уровнем надстраиваются другие, исполненные уже содержанием и смыслом. Их количество зависит от нашего знания о мире, от точек зрения, от воображения. Сперва строится чувственная ткань образа, или видимое поле, а затем на нем конструируется предметное содержание, или видимый мир. И нужно особое усилие сознания, чтобы разглядеть видимое поле под всеми этажами.

Увидеть мир как картинку — значит увидеть не то, что мы бессознательно ожидаем увидеть, а то, что показывается нам независимо от нашего знания об окружающем. Это вот не стол и не книга на нем, а большой прямоугольник, а на нем прямоугольник поменьше. Никаких еще предметов, пока одни формы. Все на свете должно начаться сначала. И тогда все извлекаемые из памяти представления о вещах, с которыми наше восприятие сравнивает то, что попадается ему на пути, отступят назад, и получившее свободу восприятие увидит незнакомый мир. На эти мгновения мы превратимся в детей, еще не обремененных грузом понятий и изучающих каждую вещь как диковинку. Для нас с вами стол это предмет мебели. Ребенок же не знает категории мебели, он не уверен даже в том, что «вот это стол — за ним едят». За ним едят, но под ним можно и жить, и построить город, в сумраке он может стать и чудовищем. Его назначение еще не установилось, не стало достоянием автоматизма привычки. Наполовину он принадлежит еще видимому полю.

Человеку, надевающему инвертирующие очки, предстоит, как ребенку, наполнить это поле содержанием — построить видимый мир заново. Но как же строить второй этаж, когда у первого, у видимого поля, потолок и пол поменялись местами? Либо они должны поменяться местами снова, либо второй этаж будет возведен на перевернутом первом. Ответ может дать только эксперимент.
Он проходил неподалеку от Пицунды, в спортивном лагере университета. Испытуемой была студентка факультета психологии Лидия И., хорошая спортсменка и натура достаточно уравновешенная, что было немаловажно: перевернутый мир — тяжелая нагрузка для нервной системы.

Пикассо, учитель Рубинштейна
Опыт начался. Лиде надели очки. Она открыла глаза и растерялась. Земля очутилась вверху, небо внизу, но не на месте земли, а как бы у пояса. Руки входили в поле зрения сверху, ноги тоже повисали наверху и как-то стопами внутрь. Свои ноги казались чужими, а чужие, обращенные наружу, своими. Становилось жутковато. Стакан с молоком стоял кверху дном. Лида тянулась к нему, выгибая руку так, словно он был ручкой чемодана. Молоко проливалось не то на землю, не то на небо. Никаких «картинок», сплошной хаос форм. Ночью снились какие-то чудовища, снились и знакомые, все до одного в инвертирующих очках. Адаптация шла медленно и мучительно. Лиду было не узнать, она превратилась в ребенка. Она сделалась капризной и раздражительной, у нее появилась склонность к уменьшительным суффиксам. «Надо почистить зубки,— уговаривала она себя.— А теперь вымоем ноженьки». Странное получилось существо, сочетавшее в себе и дитя, и няньку. Сначала она решила не замечать хаоса и действовать, как в темноте, на ощупь. Все напрасно: слух и осязание не помогали, обстановка не запоминалась. Последовал эмоциональный взрыв и переход к новой тактике. Лида окунулась в хаос и стала без раздумья тянуться ко всему, что ни попадалось на глаза. Снова неудача, снова взрыв эмоций. Ничего не поделаешь, надо исследовать новую страну по всем правилам — действовать, запоминать, думать. Капризное и импульсивное дитя стало взрослеть, и хаос начал уступать место порядку.

Адаптация закончилась на девятый день. Пол был внизу и лежал неподвижно. Стакан стоял на столе краями кверху. Волан от бадминтона описывал правильную дугу, дельфин в море — тоже. Перед Лидой уже был видимый мир — мир, наполненный содержанием. А видимое поле — что произошло с ним? Оно так и осталось перевернутым. Когда очки сняли и сетчаточное изображение вернулось в свое нормальное, перевернутое положение, все предметы остались стоять на ногах, но константность резко упала: перед Лидой снова было видимое поле.
Константностью психологи называли в данном случае способность правильно видеть форму предмета независимо от ракурса рассматривания. Если ваша константность равна ста процентам, значит, с видимым миром у вас все в порядке, если нулю — видимого мира у вас нет, одно видимое поле, и вы воспринимаете не обычные формы, а проекционные. Круг, например, кажется вам эллипсом. Круг и в видимом мире может быть похож на эллипс, но вы все равно знаете, что это круг. В видимом поле это может вам и не прийти в голову. Когда перед Лидой был хаос форм, коэффициент константности упал у нее ниже нуля, когда адаптация закончилась, он стал приближаться к ста процентам. Очки сняли — и коэффициент снова упал.

Видимый мир вернулся к Лиде через сутки — после того, как она вспомнила прежние свои навыки и снова построила над обнажившимся первым этажом второй. А еще раньше, на десятый день опыта ее попросили всмотреться - в окружающие предметы «по Гибсону». Всмотревшись, она обнаружила, что предметы перевернуты. Лида даже приуныла: неужели все придется начинать сначала. Зато обрадовался руководитель опыта Александр Логвиненко: так и есть — видимое поле перевернуто! Источник той двойственности, которую испытывали американские психологи, теперь ясен как день. Каждый из них непроизвольно и неосознанно соприкасался с видимым полем, и Эверт, конечно, чаще, чем Стрэттон.

При инверсии сетчаточных изображений видимое поле это не просто картинка, висящая вверх ногами, а нечто, вовсе утратившее предметность, лишившееся верха и низа, скопище бесформенностей. И на этом скопище строится видимый мир. Зыбкое основание, что и говорить! Адаптация наступает, но уж очень непрочная адаптация. Предметы не выдерживают пристального взгляда и, сбрасывая с себя черты реальности, обнаруживают свою истинную природу. И все-таки это адаптация, а не иллюзия адаптации. Построив хотя бы с грехом пополам видимый мир, испытуемый ориентируется в нем не хуже, чем в том, к которому привык с детства.
Новый видимый мир, плод его умственной работы, независим от ориентации видимого поля. Кому, кроме человека, свойственна такая гибкость зрительной и нервной системы, кто еще обладает такой властью над внешней реальностью!

Птицы, эти общепризнанные рекордсмены зоркости, не могут приспособиться к такому пустяку, как сдвиг зрительного поля на несколько градусов. Даже наш ближайший родственник шимпанзе, если надеть ему инвертирующие очки, впадает в полуобморочное состояние, а в лучшем случае — в самое раннее детство, и выбраться оттуда ему так и не удается.

В ходе экспериментов, о которых мы только что рассказали, психологи сделали два важных открытия — обнаружили видимое поле и выяснили, как строится зрительный образ. Искусственно растянув процесс этого построения, они сумели разглядеть каждый его этап и определить, что делает человек, превращающий хаос в осмысленную гармонию, и что делается при этом с самим человеком. Им стало ясно, что врожденная способность к построению видимых миров у людей, очевидно, развита неодинаково и что один, допустим, предпочитает жить с раз и навсегда построенным видимым миром, другой же «троит все новые и новые видимые миры, находя в своем видимом поле неиссякаемый материал для строительства, а в этом занятии — острейшую потребность и величайшее наслаждение.

Артур Рубинштейн, знаменитый пианист, рассказал однажды, как Пикассо преподал ему урок. Целый месяц Рубинштейн ходил к Пикассо и видел, как тот пишет один и тот же стол. Когда был написан сотый вариант, Рубинштейн отважился высказать свое недоумение. «Что вы нашли в этом столе?» — «Вы идиот! — набросился на него Пикассо.— Неужели вы не понимаете, что стол можно рассматривать с бесчисленных точек и он всегда будет другой. Даже с одной точки! Меняется освещение, ложатся иные тени. Меняюсь я сам. Нет, вы трижды идиот!»

Не таков ли, впрочем, и истинный ученый, который, как писал голландский биолог Н. Тинберген, «систематически заставляет себя снова и снова наблюдать уже знакомые ему явления, обращая внимание на те стороны действительности, которые всем кажутся банальными»? Это и позволяет ему «отличать случайное от неслучайного и обнаруживать новые детали и закономерности там, где, кажется, уже нечего обнаруживать, где все исследовано и занесено в каталоги».

...

---

Бо Лотто
Преломление
Наука видеть иначе
(Beau Lotto. Deviate: The Science of Seeing Differently)
Издательство «Манн, Иванов и Фербер», 2018
Страниц: 365, твердый переплет, 170×240
ISBN: 978-5-00100-925-2.
Тираж: 4000.
Перевод с английского Татьяны Землеруб. Научный редактор Ксения Пахорукова

Бо Лотто, известный нейробиолог, который более 25 лет исследовал человеческое поведение, утверждает, что на самом деле мы «не видим» реальности, что наши органы чувств, призванные помочь познать окружающий мир, в то же время препятствуют его объективному восприятию.

По мысли автора, следующая величайшая инновация — это не новая технология, а новый способ видеть, которому он и научит читателя.