"the personification of womanly health and beauty, distinguished as a graceful athlete and charming linguist"
воплощение женского здоровья и красоты, изящная спортсменка и очаровательный полиглот
При каждом посещении казарм Цесаревич непременно заходил на ротные кухни пробовать пищу, внимательно следя за тем, чтобы она была хороша. Он часто беседовал с фельдфебелями и прочими нижними чинами и знал по фамилиям унтер-офицеров и многих из ефрейторов и рядовых. Его простое и доброе с ними обращение сделало то, что они скоро к Нему привыкли, невольный страх перед лицом Наследника престола у них прошел, заменившись обыкновенной почтительностью нижнего чина перед начальником. Цесаревич часто бывал в столовых во время обеда людей и, застав их за столом, приветствовал их: «Хлеб да соль, братцы!»; нередко брал он ложку из рук одного из обедающих и отведывал пищу.
8 июля {1915 года}.
Приняла 20 несчастных ампутированных солдат, затем закончила письмо моей Baby (Baby Ольге к именинам), послала ей массу вещей для солдат.
В 12 часов пришел милый Андерсен, оставался до обеда, были также Вяземский и Гадон. Было очень интересно слушать рассказ Андерсена о том, как он был у кайзера в течение двух часов во французском лагере. Слушал его речи. Он представляет себя почти полубогом. Должно быть, он сумасшедший, страдающий манией величия. Верит, что всемогущ. Осмелился послать мне привет, бессовестная скотина!
А{ндерсен} уезжает сегодня вечером, поэтому я писала целый день письмо Вальдемару в саду, очень жарко. Зина пришла к чаю, Ксения к ужину. Плохие известия с фронта.
В середине 1915 г. в воюющих и нейтральных странах начался рост антивоенных настроений. Представители датских деловых кругов, заинтересованные в скорейшем завершении войны, брали на себя функции посредников-миротворцев.
В марте 1915 г. директор Восточно-Азиатской компании, крупный финансист Х.Н.Андерсен(1) посетил германского императора Вильгельма II, с которым был лично знаком. Во время их бесед Андерсен повторил слова Николая II, сказавшего, что «мобилизация была России навязана». Слова эти не произвели впечатления на Вильгельма II. Тогда Андерсен привел доводы, высказанные британским министром иностранных дел Греем: Англия готова достичь согласия с Германией, ведь именно с этой целью ее в 1912 г. посетил британский военный министр лорд Холден. Вильгельм II и после этого никакой «склонности к примирению» не проявил.
Во время беседы Андерсена с рейхсканцлером Т.Бетман-Гольвегом датчанин подчеркнул, что его миссия была «санкционирована королем Дании с целью достижения общего блага» (см.: Записка Андерсена о беседе с Вильгельмом II и Бетман-Гольвегом по вопросу о мире, о возможности заключения мира. Март 1915. ГАРФ. Ф.601. Оп.1. Д.602; на англ. яз.).
Затем Андерсен отправился в Петроград и был принят Николаем II. Во время беседы Андерсен заметил, что, «хотя в Германии и не наблюдается недостатка в съестных припасах и других предметах первой необходимости, сильно развитая система кредита достигла крайнего напряжения, грозя большими осложнениями». Николай II в свою очередь, сказал, что военные успехи России не допускают мысли о мире. Однако «некоторое время спустя он, Андерсен, может вновь приехать».
(1)Андерсен Ханс Нильс (1852—1937) — директор Датской Восточно-Азиатской компании, инвестировавшей в грузо-пассажирские перевозки дореволюционной России значительные средства.
В сопровождении брата, датского принца Вальдемара, и других ближайших родственников, а также двух казаков, которые всю жизнь служили ей верой и правдой, 19 августа 1919 г. императрица на борту парохода «Фиония», принадлежавшего известной датской Восточно-Азиатской компании, возвратилась на родину.
В конце ноября 1922 г. датская пресса сообщила, что Мария Федоровна покидает Данию, чтобы обосноваться в Англии. За этим решением вдовствующей императрицы стоял директор датской Восточно-Азиатской компании Х.Н.Андерсен.
Дело в том, что в 1920 г. произошел крах датского Ландсмансбанка. Мария Федоровна имела в банке заем в размере 803000 крон, из которых гарантированными были 639000 крон, и Восточно-Азиатская компания несла ответственность за эти суммы. Родной брат Марии Федоровны — принц Вальдемар, оказавшийся разоренным в результате биржевых спекуляций и неосмотрительных инвестиций банка, также не мог оказать финансовую помощь вдовствующей императрице. Когда банк обанкротился, гарантом кредита стала компания Х.Н.Андерсена.
В эти годы Андерсен стал сторонником установления дипломатических отношений с Советской Россией, надеясь на то, что ему удастся вернуть утраченные в результате революции капиталы. Бывшая российская императрица, являясь центром притяжения русской эмиграции, вызывала раздражение большевистских функционеров.
Андерсен, находясь в дружеских отношениях с Марией Федоровной, убедил ее выехать в Англию.
На другой день своего приезда Государь приказал мне через своего камердинера явиться к 2 часам к подъезду дворца, где и ожидать его выхода. Не зная цели вызова, я явился в полной дежурной форме.
Увидя меня, Государь приказал снять оружие, ордена и шарф и затем спросил меня, люблю ли я ходить пешком. Пришлось чистосердечно признаться, что по роду службы своей мне редко приходилось заниматься прогулками, так как вся жизнь моя прошла или на корабле или в казармах. «Ну, ничего», сказал Государь: «Мы попробуем первый раз легкую, небольшую прогулку, для чего пойдем по горизонтальной дорожке на Харокс, а назад по нижней дороге через Орсанду. С этими словами Государь тронулся в путь спокойным, размеренным шагом, задавая мне по пути различные вопросы, касающиеся, главным образом, флота, службы в нем и т.п.
Обыкновенно, если дневная прогулка совершалась без приглашенных, я по опыту знал, что Его Величество будет вести беседу о чем-нибудь, касающемся морского ведомства. И действительно, сделав несколько шагов, Государь задавал мне вопрос, на который требовал самого подробного разъяснения. В таком порядке были затронуты вопросы о прохождении службы во флоте, об снабжении судов по материальной части, о подготовке кадет Морского корпуса к офицерству, о положении во флоте лиц свиты и адъютантов Великих Князей, об обучении новобранцев и много других.
Подробный доклад мой о снабжении судов продолжался более двух часов беспрерывно и Государь, прослушав его до конца с полным вниманием и задав несколько вопросов, сказал: «Вот вы более двух часов обстоятельно докладывали мне этот интересный во всех отношениях вопрос. Морской министр имеет раз в неделю один час для доклада. Он начинается обыкновенно докладом мне Высочайших приказов, о награждении пенсией, об увольнении в отставку по выслуге лет, затем кое-какие текущие дела. Далее мне приходится выпытывать у морского министра ответы на интересующие меня вопросы. Что касается дела снабжения судов, то, хотя я и самодержавный Государь, но уверяю Вас, что после предъявления мною требования пересмотреть это положение, морской министр испросил разрешения сформировать специальную комиссию, работа которой затянется до бесконечности. Я буду напоминать, требовать скорейшего окончания работ комиссии, а дело так на этом и замрет.
Из таких неоднократных бесед о различных делах я понял, с каким недоверием Государь относился чуть ли не ко всем министрам или к их докладчикам и в каком одиночестве чувствовал себя Государь.
Как-то получил я письмо от сослуживцев по Гвардейскому экипажу, в котором они между прочим просили меня узнать непосредственно от Государя, верен ли разошедшийся слух по Петербургу об уничтожении чина капитан-лейтенанта, в каковой они предполагали быть произведенными 6 декабря. Во время одной из прогулок я опросил об этом Государя, на что получил такой ответ: «не думаю, так как об этом мне ничего неизвестно». Вскоре очередной курьер, приехавший с докладами на подпись Государю, привез заготовленный приказ об уничтожении чина капитан-лейтенанта и о введении нового чина старшего лейтенанта.
Во время одной из прогулок зашел разговор о трудности управления большими частями или соединениями и Государь, вспомнив о своем неожиданном вступлении на престол, сказал: «Когда мой отец умер, я был просто командир Лейб-эскадрона гусар и первый год царствования только присматривался к управлению страной. В это время статс-секретарь Финляндии генерал фон Д., занимавший эту должность еще при покойном моем батюшке, воспользовался моим доверием к себе и, дав мне на утверждение доклад, затем подшил к нему многое, о чем у нас не было речи. Прошло несколько дней. Как-то камердинер докладывает мне, что военный министр генерал Ванновский просить разрешения немедленно прибыть с докладом по экстренному делу. Разрешаю. Через ½ часа входит в кабинет взволнованный Ванновский, кланяется и говорит: «за что Ваше Величество изволили обидеть меня, своего верного слугу».
«Ничего не понимаю, объясните в чем дело», сказал я. На это генерал Ванновский протягивает мне готовый печатный лист из Сенатской типографии с утвержденным мною новым положением о Финляндии, которое должно было на другой день быть обнародованным. Рассмотрев его, я лично убедился в подлоге, так как на первой странице было то, что я утвердил, а обо всем остальном никогда у меня и речи не было со статс-секретарем. После этого пришлось сказать генералу фон Д. о невозможности его службы со мной».
Вечером иногда некоторые лица свиты составляли в свитском помещении партии в карты.
Государь ни в какие карточные игры никогда не играл и не любил играть, относясь, однако, вполне снисходительно к любителям такого время препровождения.
Лично мне как-то Государь объяснил такую нелюбовь к картам тем, что ему часто приходилось видеть при жизни своего августейшего отца Императора Александра III, очень любившего и постоянно игравшего в коммерческие игры с близкими лицами свиты, как люди забывались в минуты проигрыша и, не стесняясь присутствием Государя, позволяли себе недопустимые выходки и выражения. Это оставило неизгладимое впечатление у Государя на всю жизнь и отбило у него желание даже познакомиться с карточной игрой.
Впоследствии, во время шхерных плаваний Государь понемногу втянулся и полюбил игру в домино, но никогда не играл и не позволял другим играть на деньги.
Дни плавания шли однообразно почти точно по приведенному мною выше расписанию.
Погода держалась, несмотря на осень, отличная и без дождей, что давало возможность Высочайшим Лицам съезжать ежедневно на берег для прогулок и охот.
Последняя была весьма скромная, но очень нравилась Государю, привыкшему к обычным царским охотам, где зверя и птицу выгоняли как бы специально на его номер. Тут же приходилось показывать уже искусство, что и было дорого Его Величеству, как вообще любителю спорта, а не избиения дичи.
В январе месяце 1915 года, во исполнение приказа командующего флотом, я сдал командование III дивизионом {эскадренных миноносцев 2-й минной дивизии} и собирался выехать в Ревель, когда был потребован к командующему флотом. Последний заявил мне, что вынужден был сменить меня с дивизиона, так как я получаю особое назначение, во исполнение Высочайшей Воли: сформировать из оставшихся на берегу матросов морские пехотные части. Исполнение этого поручается мне и впоследствии я стану во главе этих частей.
На мой вопрос, нужно ли исполнить приказ и явиться в Ревельскую крепость, командующий флотом вспылил и заявил, что такого приказа не было, а теперь будет приказ о назначении моем в его личное распоряжение, что было для меня уже повышением, а не наказанием, как предполагалось за мой рапорт.
Благодаря этому мне пришлось вскоре выехать в Петербург в Главный морской штаб, где начать работу по формированию с проведения штатов будущих частей. Началось, конечно, недоразумениями, так как, по сведениям Главного морского штаба, свободных матросов не оказалось, несмотря на то, что в двух экипажах в Кронштадте и Петербурге было свыше 20 000 человек без назначения.
Воспользовавшись моим пребыванием в Петербурге, Военно-походная канцелярия назначила меня в дежурство при Государе, и благодаря этому мне пришлось после долгого перерыва снова провести сутки в Царском Селе в непосредственном общении с Их Величествами. Вступив в дежурство, я предполагал переговорить с Его Величеством о моем неожиданном новом назначении, которое было мне очень не по душе, тем более, что как бы удаляло меня от действующего флота да еще во время войны.
Случилось же иначе. Не успел я войти в гостиную, где был накрыт стол для завтрака, на который я получил приглашение, как туда же вошел Государь, поздоровался со мной и поздравил с новым назначением, сказав, что командующий флотом не мог сделать лучшего выбора. Мне оставалось только покориться и принести Его Величеству благодарность.
Государь высказал мне желание, чтобы я сформировал дивизию из матросов и подготовил бы ее к десантным операциям, которые предполагались в большом масштабе в Черном море. Вместе с тем благодаря этому прекратилась бы забота о массе свободных матросов, живших без дела в казармах и подвергавшихся только свободной пропаганде.
Получив как бы одобрение и благословение Государя, я энергично принялся за дело и немедленно выехал в Кронштадт, где, по сведениям, было очень много лишних матросов.
Главный командир Кронштадта вице-адмирал Вирен встретил меня весьма нелюбезно, заявив, что у него свободных матросов нет, а, наоборот, чувствуется недостаток в людях. Чтобы не быть голословным, он приказал собрать в штаб порта командиров экипажа и полуэкипажа, которые могли бы сами пояснить мне невозможность дать людей.
Объяснения, данные мне последними, не выдерживали никакой критики и показали мне только, как трудно иметь дело с непонимающими людьми. С большим трудом удалось мне убедить командира полуэкипажа отдать хотя бы часть людей, что дало возможность сформировать лишь один батальон. Думаю, что впоследствии кронштадтское начальство горько раскаивалось в своем непонятном упорстве, когда после революции распропагандированные матросы замучили их до смерти.
Второй батальон удалось набрать в Ораниенбауме из рядов Учебной стрелковой команды и третий из 2-го Балтийского экипажа, расположенного в Петербурге. Это был весь результат моих энергичных хлопот и настаиваний. Так отнеслись береговые учреждения флота к Высочайшей Воле.
Все формирование вылилось в Отдельную морскую бригаду четырех батальонного состава, полагающегося по штату, но имевшая налицо лишь три батальона.
По окончании формирования бригада была направлена на острова Моонзундской позиции, где до этого не было никаких войск, кроме пограничной стражи, и острова были совершенно открыты для любых действий неприятеля, между тем как они имели огромное значение по своему положению, прикрывая входы в Рижский и Финский заливы. По приказанию Ставки Верховного, обратившей внимание на небольшой состав бригады, когда предполагалась возможность сформировать из свободных матросов не менее дивизии, мне начали присылать пополнения, что дало возможность в скором времени сформировать четвертый батальон, а затем и развернуть батальоны в полки двух батальонного состава.
В это время к всеобщему горю умер достойный командующий Балтийским флотом адмирал фон Эссен и командование было вручено вице-адмиралу Канину, бывшему прямой противоположностью покойному. По своему характеру адмирал Канин был кабинетным работником, обладал отличными техническими знаниями и абсолютно никакими данными для командования большими боевыми соединениями.
Тут весьма наглядно и ярко сказалась неправильность прохождения службы офицерами в мирное время, когда повышения получали не офицеры, нужные для флота, а лишь те, которые с одной стороны умели угождать начальству, а с другой стороны умели во время пройти необходимый стаж.
Для меня настало весьма тяжелое время, так как пехотная бригада была новостью для хозяйственных органов морского ведомства, а сухопутное не признавало ее, и за смертью адмирала Эссена мне пришлось лично добиваться признания за бригадой прав на существование, питание и снабжение.
Было очень легко при личном свидании добиться от нового командующего флотом согласия на ту или другую меру, но добиться выполнения её подлежащими органами было очень трудно, так как приказания командующего просто игнорировались или стремились в крайнем случае к их отмене.
Отдельная морская пехотная бригада возникла по Высочайшему повелению согласно доклада, сделанного командующим флотом и командующим VI армией, требовавшего применения к делу свободных матросов и вместе с тем доказывавшего необходимость для флота формирования морской пехоты. В начальники её я был назначен не по моему желанию, а скорее даже против, но, став во главе части, конечно, желал добиться всех прав на её существование и доведения её до наилучшего состояния. Вот в этом-то я и встречал препятствия на каждом шагу и почти от каждого начальника, от которого была хоть какая-либо зависимость.
Но тогда появилось другое зло, исходившее уже от командования флотом, начавшего требовать от бригады отдачи матросов на новые формирования во флоте, совершенно забывая о массе свободных матросов в Кронштадте и Петербурге.
Ставка Верховного Главнокомандующего, не только не допускавшая мысли о расформировании бригады, но требовавшая её развертывания в дивизию, отдала приказание пополнить убыль в бригаде ратниками ополчения. Постепенно бригада стала смешанной из матросов и солдат и, по-видимому, судя по потребностям флота, должен был наступить момент полной замены матросов солдатами.
Момент такой наступил сейчас же после смены командующих Балтийским и Черноморским флотом и замене их новыми молодыми и энергичными адмиралами Непениным и Колчаком. Последний не только потребовал морскую бригаду в свое распоряжение, но испросил разрешение Ставки на развертывание её в дивизию и формирование такой же дивизии в Черном море.
В сентябре месяце 1916 года я получил приказание о немедленной погрузки бригады в поезда для следования в город Николаев, где бригада должна была развернуться в дивизию, и об передаче во флот всех матросов, находящихся в бригаде.
Никакие мои доказательства о невыполнимости одновременно обоих приказаний без целого ряда тяжелых недоразумений не имели успеха, и мне пришлось при проходе полков через Гапсаль, где была посадка в вагоны, отдавать из них матросов, бросая их в Гапсале почти что на произвол судьбы, так как от флота не было никакой организации, которая могла бы принять матросов и разослать их по новым формированиям.
Благодаря этому в город Николаев прибыла не бригада, а жалкие её остатки.
Лично я был вызван в Ставку по пути и остался в ней на 3 суток, проведя ускоренным порядком новые штаты уже для отдельной дивизии…
С волнением ехал я в Ставку, где надеялся видеть Государя, которого я не видел уже около года.… По окончанию обеда Государь долго и милостиво расспрашивал меня во всех подробностях о бригаде, её нуждах, положении и т. д., пожелав успешного формирования и скорого выхода на фронт.
Следующий день я провел за работой и в посещении различных лиц Ставки для получения от них необходимого снабжения для дивизии и, нужно отдать справедливость, всюду получал полное содействие.
На третий день, получив утвержденные штаты и выяснив все подробности, позавтракав за Высочайшим столом и простившись с Государем, я уехал в Николаев, куда прибывали в это время последние эшелоны бригады.
Из Николаева, по размещении частей дивизии, мне пришлось проехать в Севастополь для явки новому начальнику, командующему Черноморским флотом, вице-адмиралу Колчаку, моему школьному товарищу и другу детства.
Вернувшись в Николаев, мне пришлось вложить массу энергии для быстрейшего развертывания дивизии и обучения её чинов, а также получения снабжения. Последнее было в особенности трудно, так как господа интенданты смотрели на это дело своеобразно, заботясь лишь о пополнении магазинов, а не частей, которым они зачастую отказывали в самом необходимом.
Так было и в данном случае, когда главный интендант Одесского округа, имевший телеграфное приказание от Ставки о снабжении дивизии всем необходимым, долго и упорно отказывался выполнить это, заставив меня обратиться к угрозам донести о его действиях в Ставку. Это заставило его приступить к выполнению моих законных требований, но за мою настойчивость и строптивость была придумана им тончайшая пытка, выражавшаяся в том, что, хотя в г. Николаеве целая площадь была заставлена повозками и двуколками разных видов, для моей дивизии был дан наряд на какой-то завод не то в Туле, не то в Калуге, откуда пришлось принимать с большим запозданием. Приходили лошади из Сибири, а повозок не было.
Так было на каждом шагу и даже в пустяках. Каждый мелкий чиновник старался думать не об облегчении, а об затруднениях, доходя в этом направлении до виртуозности.
Главное затруднение я встретил в получении упряжи для артиллерии, на заказ которой мне были переведены деньги Главным Морским хозяйственным управлением. Ни один из органов снабжения по артиллерийской части не взялся снабдить дивизию и пришлось самому изыскивать способ её получения, для чего командировать офицеров на места изготовления. От одного из посланных я получил, наконец, донесение, что лучший упряжной завод в Москве, обязанный поставлять все исключительно Главному артиллерийскому управлению, согласен продать мне все требуемое, если будет приплачена некоторая сумма. Пришлось согласиться на это.
Словом, за половину октября, весь ноябрь и первые дни декабря дивизии удалось сделать 2 выпуска унтер-офицеров, обучить ратников ополчения, сбить роты и батальоны. Оставалось сделать полковые и дивизионные учения и дополучить снабжение, когда я снова был вызван в Ставку, как оказалось, для обсуждения вопроса возможности выступления немедленно на фронт хотя бы одной бригады.
Изложив полностью доводы, делающие невозможным это выступление и доказав, что вина неготовности дивизии ложится, главным образом, на снабжающие органы, так как люди, лошади и все остальное снабжение все время опаздывало, несмотря на мои самые энергичные требования, я получил подтверждение о необходимости выждать полной готовности дивизии.
После обеда Государь долго и подробно расспрашивал меня о положении в дивизии и, отпуская, повелел доложить начальнику Морского Генерального Штаба, чтобы дивизии дали бы еще по крайней мере месяц времени на окончательную подготовку. Это было 15 декабря 1916 года.
Повеление Государя я немедленно передал вице-адмиралу Русину, который на это ответил мне: «Вполне понимаю Государя и Вас, но что мы сможем сделать, когда Ставка просто прикажет Вашей дивизии выступить, не считаясь ни с чем, и Вам придется выступить».
Вернувшись через трое суток к дивизии, я застал приказ выступить на фронт с дивизией и занять участок Дунайских гирл, оставленных совершенно свободными при отступлении из Добруджи сухопутных частей.
С Царским Селом также связана история становления и развития электромагнитного телеграфа, восходящая к осени 1832 г., когда Павел Шиллинг провел первую публичную демонстрацию этой системы связи. Об опытах Шиллинга стало известно Николаю I, который отлично понимал, какое значение имеют подобные работы для России с ее колоссальными просторами. Поэтому Николай I «лично ознакомился с телеграфным аппаратом барона Шиллинга».
П.Л. Шиллинг умер в 1837 г. У него нашлись последователи в лице талантливого академика Б.С. Якоби, который в 1841 г. установил телеграфную связь между Зимним дворцом и зданием Главного штаба. Протяженность линии составила всего 394 м. Эта линия проводного телеграфа стала первой в России. В 1842 г. Якоби протянул вторую ветку проводной телеграфной связи – по маршруту от Зимнего дворца до Главного управления путей сообщения и публичных зданий, длиной в 2,7 км. В 1843 г. Якоби проложил третью телеграфную линию – по маршруту Петербург – Царское Село, протяженностью уже около 25 км. Если быть точным, эта «царская линия связи» соединяла два кабинета царя – в Зимнем и Александровском дворцах.
Руководили прокладкой линии инженер-полковник Кроль и академик Якоби. Телеграфная линия начиналась от подвала левого флигеля Александровского дворца, где была установлена гальваническая батарея. Огибая собственный 4-й подъезд, она шла через каменную плотинку-мост, Александровку и Пулково по старому шоссе в Петербург. В подвале Александровского дворца, кроме помещения для батарей, была устроена одна комната для офицера, другая – для сигналистов, заряжания батарей и сушки банок.
После этого телеграф на долгие годы стал основным средством связи. В 1853 г. были проложены телеграфные линии от Зимнего до Гатчинского дворца, Александрии в Петергофе и в Ораниенбаум (до Кронштадта).
Любопытно, что уже тогда возникла старая как мир проблема – при различных земляных работах повреждались подземные системы связи. Например, в августе 1849 г. «при устройстве деревянных труб для отвода нечистот из ватерклозетов Нового дворца, по неосторожности мастеровых, поврежден проводник электромагнитного телеграфа, находящегося в кабинете Государя Императора упомянутого Дворца».
В 1860-х гг. в Александровском дворце появилась система электрической сигнализации. Сначала это была пожарная сигнализация. Когда Николай II превратил Александровский дворец в свою главную резиденцию, систему электрических звонков расширили за счет оборудования системы «тревожных кнопок», выведенных на посты охраны.
Один из этих звонков находился на письменном столе в кабинете Николая II, другой – в императорской спальне на ночном столике. Согласно инструкции, по звонку дежурный офицер был обязан бегом выстроить караул в коридоре первого этажа и без всякого предупреждения войти в личные комнаты, в которых находилась семья императора.
За весь период действия этой инструкции было только две «внештатные» тревоги. Один раз на «тревожную кнопку» из шалости нажала маленькая Анастасия, а второй раз Александра Федоровна случайно положила на кнопку в спальне книгу.
Оба раза монархи поблагодарили дежурных офицеров за бдительность.
В 1890-х гг. в Александровский дворец протянули телефонный кабель, установив необходимую аппаратуру, преимущественно системы «Эриксон». В апреле 1897 г. последовало распоряжение дворцового коменданта П.П. Гессе об устройстве «прямого телефонного сообщения между Царским Селом и Гатчинской Дворцовыми телефонными станциями».
В Александровском дворце телефонная станция находилась в подвале. Кроме этого, в подвале были установлены две телефонные будки для желающих позвонить.
В самом Александровском дворце, судя по описям и фотографиям, телефонов по тому времени было более чем достаточно – 26 аппаратов в Александровском дворце и Кухонном флигеле.
Отметим, что в двух кабинетах Николая II (в Старом и Новом) телефонов не было. Видимо, в деловой практике первых лиц тогда было принято выслушивать личные доклады. Единственный телефон на половине царя находился в камердинерской, которая была расположена на антресолях, над личными комнатами царя.
В покоях императрицы телефонных аппаратов было больше. В Палисандровой гостиной Александры Федоровны, на полушкафу у задней стены, было установлено два телефонных аппарата. Один из них был соединен со Ставкой Верховного главнокомандующего русской армией в 1914 г. В Сиреневом кабинете, где большую часть дня проводила императрица, телефон стоял на отдельном столике.
На втором этаже Александровского дворца, на Детской половине, находилось пять телефонных аппаратов. При этом, судя по фотографиям из альбома А.А. Вырубовой, их местоположение периодически менялось. Например, когда великая княжна Татьяна Николаевна в феврале 1913 г. заболела тифом, то на тумбочке рядом с ее кроватью поместили телефон.
После того как началась Первая мировая война, система дворцовой телефонной связи получила дальнейшее развитие.
Во-первых, в 1915 г. была проложена прямая телефонная линия, соединившая Александровский дворец со Ставкой Верховного главнокомандования в г. Могилеве. Приемная станция этой линии располагалась в Лицейском флигеле. Этой телефонной линией постоянно пользовалась императрица Александра Федоровна в годы войны. Возможно, именно этот телефонный аппарат стал источником слухов о том, что «императрица-шпионка» и по прямому телефонному проводу разговаривает с Берлином.
После Февральской революции 1917 г. в Александровский дворец даже приезжала специальная комиссия для проверки этих бредовых слухов.
Во-вторых, для предотвращения обрыва линий связи в случае авиационной атаки Александровского дворца все телефонные провода были уложены под землей в бронированном кабеле. Там, где они тянулись по стенам, были выдолблены каналы и провода вмуровывались в них.
В-третьих, для дворцового коменданта В.Н. Воейкова была проложена личная, дублирующая, телефонная сеть с коммутатором на 50 номеров.
В тяжелый для власти 1905 г., когда в стране нарастала политическая нестабильность и вздымалась вторая волна политического (эсеровского) терроризма, средства связи приобрели особое значение. Именно в годы Первой русской революции императорские резиденции начали оснащать радиостанциями, или, как тогда говорили, «беспроводным телеграфом».
Николай II впервые лично протестировал эту систему связи в 1905 г. в Царском Селе. В этом же году на дворцовом телеграфе установили «станцию беспроводной связи».
В последующие годы радиостанции неоднократно менялись, пока в 1915 г. в Царском Селе не оборудовали мощную стационарную радиостанцию. К этому времени это была уже привычная и надежная система связи, жизненно необходимая главной императорской резиденции.
{На дворцовой телефонной станции} постоянно дежурили два чиновника Дворцовой полиции, прослушивавшие все телефонные разговоры.
Летом 1915 г. по представлению начальника Дворцовой полиции Б.А. Герарди состав дежурных полицейских надзирателей на дворцовой телефонной станции увеличили на три человека, поскольку действующие дежурные не успевали «контролировать некоторые разговоры».