[image]

Николай II и его эпоха

 
1 19 20 21 22 23 30

Alex 129

координатор
★★★★★
Tico> Довольно странное высказывание от человека

Вероятно на фоне других, окружавших Ленина "товарищах по партии", Красин как технарь как то особенно выделялся.
Кто еще из его окружения мог "так это смачно рассказывать про свою технику, что я шесть часов бродил с ним по заводу, времени не заметил"© - Троцкий, Сталин или там Зиновьев с Феликсом Эдмундычем?




Tico> который сам к обществу относился скорее как инженер.

Скорее как прагматик, причем не смысле философского учения о прагматизме, а в бытовом, как его понимают:
прагматик — это человек, который выстраивает свою систему поступков и взглядов на жизнь в аспекте получения практически полезных результатов.
 


Не удивлюсь, будь Ленин помоложе и проживи еще лет 40, он бы и от марксизма отошел (ну не напрямую, а так изящно бы переобулся на лету - как это он умел делать, когда текущая обстановка требовала).
   11.011.0
RU Alex 129 #22.11.2019 14:34  @Alex 129#30.10.2019 15:19
+
+1
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.> Источник:
A.1.> Зимин И.В. "Александровский дворец в Царском Селе. Люди и стены. 1796–1917"

Про "царский кус" и "Собственные Е.И.В." соленые огурцы - милые подробности из нашего булкохрустящего прошлого:
:)

Наряду с икрой, на кухни императорских резиденций регулярно доставлялась различная деликатесная рыба. Примечательно, что в середине XIX в. рыба к императорскому двору шла не из Астрахани, а с рек Урала. Эту рыбу (осетров) ежегодно завозили в Зимний дворец уральские казаки в декабре, вместе с икрой «царского куса». При этом наряду с обычными поставками свежей и копченой рыбы, в императорские резиденции периодически доставлялись эксклюзивные рыбины, которые подданные империи считали достойными оказаться на императорской кухне.

Возвращаясь к икре, присылаемой уральскими казаками в Зимний дворец, подчеркнем, что вплоть до середины XIX в. это был единственный источник ее поступления к высочайшему столу. Только в начале 1850-х гг. была предпринята попытка получения деликатесной икры с Каспийского моря.

Это была личная инициатива одного из пайщиков Сальянских рыбных промыслов Вардана Аршакуни, который с конца 1840-х гг. развивал этот бизнес. В 1853 г. он предложил шемахинскому военному губернатору генерал-майору Чиляеву отправить к высочайшему дворцу «на пробу» производимую на промыслах паюсную икру с «Божьего промысла», закатанную в жестяные банки. В мае 1853 г. губернатор отправил через Астрахань в Петербург пять жестяных герметически закупоренных банок с паюсной икрой.

Подчеркнем, что такая посылка стала возможна, поскольку тогда только-только был изобретен способ консервирования продуктов в жестяных банках. Губернатор подчеркивал, что «по недавнему изобретению этого способа на Кавказе, она [икра] не вошла еще в употребление внутри России, ни даже в Петербурге, где, сколько мне известно, хорошую икру можно иметь не во всякое время года». Губернатор подчеркивал, что «икра заготовлена таким образом, что сохраняется чрезвычайно долго, не теряя своего вкуса, одобряемого всеми знатоками», что икру он посылает «в виде пробы» и, «если качество ея признано будет удовлетворительным», рад будет прислать еще.

Министр Императорского двора В.Ф. Адлерберг прекрасно понимал, что это был не подарок, и за эту икру уже надо будет платить, поэтому он поблагодарил шемахинского губернатора и просил его «на будущее время присылать ко Двору некоторое количество икры, с обозначением цены».
В марте 1854 г. шемахинский губернатор сообщил министру Императорского двора, что по его распоряжению почетный гражданин Аршакуни на Сальянских рыбных промыслах подготовил к отправке в Петербург «200 банок, из которых в одной половине заключается икры по 8, а в другой по 6 фунтов. С доставкою в Астрахань первые 100 банок будут стоить по 4, а последние по 3 руб. или по 50 коп. фунт». Всего в Петербург отправлялось 1400 фунтов (568,5 кг) паюсной икры в жестяных банках.
В мае 1854 г. икру доставили в Зимний дворец, где метрдотели признали ее высокое качество и поместили в ледники главной императорской кухни. В июне 1854 г. все участники этого проекта получили благодарности от Николая I.

В августе 1854 г. обер-гофмаршал граф Шувалов направил на имя министра Императорского двора графа В.Ф. Адлерберга докладную записку, в которой подводил итоги «икорного эксперимента». В документе констатируется, что в 1854 г. в Зимний дворец доставили из Астрахани 10 банок паюсной икры весом 2 пуда 20 фунтов (40 кг) и с Шемахинских рыбных промыслов – 200 банок весом 35 пудов (560 кг), то есть всего 600 кг икры. За эту икру было выплачено «из сумм Придворной конторы 700 руб…». За эту икру, если она подавалась к высочайшему столу, с метрдотелей вычиталась ее стоимость «из суммы, получаемой ими за приготовленные столы», а «уральская паюсная и зернистая икра отпускается метрдотелям без вычета из положения». В силу этого метрдотели «не находят для себя возможным принимать икру с удержанием у них денег за оную из получаемой за столы суммы». Поэтому обер-гофмаршал констатировал, что «получение икры с Сальянских рыбных промыслов не представляет для Придворной конторы никакой выгоды», и поэтому он предлагал министру просить шемахинского военного губернатора «икру более не присылать».

Казалось бы, что история с каспийской икрой при императорском дворе закончилась, фактически не начавшись. Однако после воцарения Александра II в феврале 1855 г. ситуация, связанная с каспийской икрой, изменилась. Отчасти это было связано с очередной реформой порядка закупок продовольствия для высочайшего стола и, возможно, готовящейся коронацией. Поэтому уже в марте 1855 г. министр Императорского двора В.Ф. Адлерберг распорядился доставить «Божьего промысла» к Высочайшему двору 10 пудов паюсной икры. В июне 1855 г. «60 банок паюсной икры весом 9 пудов 21 фунт», то есть 152,5 кг, были доставлены.

Судя по архивным документам, в последующие годы «бесплатные» икра и осетры, доставляемые уральскими казаками, продолжали оставаться главными источниками этого деликатеса для императорской кухни. Так же, как и в прежние годы, в Зимний дворец приходило «три транспорта» с икрой и осетрами. Так же, как и в прежние годы, казаки получали подарки и подарочные деньги от Двора и императриц. Однако этой икры с каждым годом становилось все меньше и меньше. Икры при Дворе стало не хватать. Поэтому в 1862 г. обер-гофмейстер граф Шувалов предложил министру Императорского двора провести ревизию порядка распределения икры при Императорском дворе.

Шувалов писал министру: «На основании Высочайше утвержденного 20 декабря 1855 г. распределения из привозимой ежегодно от Уральского Казачьего войска к Высочайшему Двору рыбы и икры, посылались разным особам и лицам по одной рыбе и по бочонку икры с каждого транспорта, т. е. по три». Далее обер-гофмейстер, исходя из того, что «провоз сей рыбы и икры в настоящее время делается гораздо в меньшем против прежнего количества и оного едва достаточно для столов Их Величеств», спрашивал, «не разрешено ли будет впредь давать сим особам… вместо трех раз только один и то не всем из первого привоза, а смотря по возможностях». Александр II согласился с этим предложением, и с 1862 г. икру стали выдавать «особам» не по три, а по одному бочонку.

Отчасти дефицит икры при Императорском дворе компенсировали закупками в специализированных магазинах. При этом следует иметь в виду, что в последней четверти XIX в. общее количество добываемой в России икры осетровых пород составляло 100–120 тыс. пудов. При этом цена икры колебалась от 60 коп. до 4 руб. за фунт. В Париже хорошая икра стола 20–25 франков за фунт. Экспорт черной икры за границу в 1891 г. составлял 29 000 пудов.

Зернистая и паюсная икра закупалась метрдотелями у поставщиков Императорского двора. Но раз в год в императорские резиденции привозили икру персонально для императора, который распределял ее не только среди родственников, но и среди служащих Министерства Императорского двора. Еще в середине XVIII в. при Императорском дворе сложился обычай ежегодного «презента» от Уральского казачьего войска, который назывался «царским» или «первым кусом» (то есть куском). Эта традиция восходит к елизаветинским временам, когда в 1752 г. яицких казаков пожаловали рекой Яик. Указом от 14 декабря 1753 г. яицкое войско обязывалось доставлять ежегодно в Дворцовую канцелярию до 800 осетров и белуг и известное количество свежей и просольной икры.

Ежегодно после первого улова с зимнего багрения рыбы на реке Урал казаки заготавливали балыки, морозили осетров, закладывали в бочонки паюсную и зернистую икру и отправляли ее в Петербург.

О механизме поднесения «царского куса» рассказывают архивные документы. Например, 5 декабря 1895 г. в Гофмаршальскую часть Министерства Императорского двора пришла телеграмма: «Презент Высочайшему Двору отправлен сегодня под начальством Войскового старшины Платонова, который о времени прибытия в Петербург телеграфирует из Москвы прошу выслать планкарды. Наказной атаман генерал-майор Максимович».

Казаки доставили икру в Петербург 9 декабря 1895 г. на Николаевский вокзал. Затем ее перевезли в ледник Таврического дворца. Икра назначалась по трем адресам: императору Николаю II, вдовствующей императрице Марии Федоровне и наследнику-цесаревичу, великому князю Георгию Александровичу. Всего казаки привезли в Петербург 60 штук осетров, 2 шт. балыка, 100 бочонков икры зернистой и 60 бочонков икры паюсной. Поскольку в документах указывается, что 1 бочонок зернистой икры весил 3,555 кг, то 100 бочонков этой икры тянули почти на 356 кг. А бочонки с паюсной икрой были еще тяжелее. Поэтому можно смело предположить, что общий вес «царского куса» составлял как минимум 700 кг зернистой и паюсной икры.

Эта икра распределялась императором как «по примеру прежних лет», так и по личному желанию. Скромные два балыка распределились просто: один – Николаю II, другой – Марии Федоровне. На двоих они забрали себе 15 бочонков зернистой, 10 бочонков паюсной икры и 4 осетра.

Вместе с тем больному туберкулезом великому князю наследнику-цесаревичу Георгию Александровичу отправили 20 бочонков икры (поровну паюсной и зернистой). Судя по всему, это было сделано по рекомендации врачей. Дело в том, что Георгий Александрович с 1891 г. болел туберкулезом и за годы своей болезни катастрофически потерял вес. А уже тогда было известно, что по калорийности черная икра превосходит мясо, молоко и другие продукты. Так, 100 г зернистой или паюсной икры дают организму 280 калорий, тогда как такое же количество мяса средней упитанности дает 120 калорий, а 100 г молока – 70 калорий. Поэтому 20 бочонков икры, включенные в ежедневный рацион младшего брата Николая II, – это была борьба не столько за вес, сколько за жизнь цесаревича.

Из императорской доли великие князья Владимир Александрович и Алексей Александрович получили по одному бочонку паюсной икры. В отличие от них, великие князья Сергей Александрович (паюсная икра), Павел Александрович (зернистая икра) и сестра царя Ксения Александровна (зернистая икра), наряду с икрой, получили еще и по одному осетру.

Затем икра распределялась среди «прочих чинов», ближайшего и дальнего окружения императорской семьи. Бочонок зернистой икры и тушу осетра получил митрополит Палладий. Икру и рыбу, в разных вариациях, получили генерал-адъютанты (Воронцов-Дашков, Рихтер, Стюрлер, Воейков, Данилович и Фредерикс), высшие придворные чины (обер-гофмаршал, обер-церемониймейстер, обер-камергер, егермейстер, гофмейстерины), генерал-майоры свиты Е.И.В. (кн. Барятинский, кн. Д.Б. Голицын, гр. Олсуфьев, Гессе), генерал-майоры и флигель-адъютанты (среди них – поручик гр. Воронцов-Дашков). Икру бочонками дарили фрейлинами, «полковникам от котлет», то есть дворцовым хозяйственникам, бывшим воспитателям императора и его врачам (включая лекарского помощника Полякова). Дарили икру и осетров ближайшей обслуге императорской семьи: гоффурьерам, камердинерам, юнгферам, рейнкнехтам, кастеляншам и комнатным женщинам. Дарили икру и осетров целым придворным структурам: Гофмаршальской части, Главной кухне, Императорской охоте и проч. Чинам этих подразделений, конечно, доставались не бочонки, но вполне внушительные килограммовые жестяные банки паюсной или зернистой икры, которые дополнялись четвертью туши осетра.
В результате 100 бочонков зернистой, 60 бочонков паюсной и 60 осетров были распределены как подарок к Рождеству Христову.

Отметим, что в процессе распределения отчетливо просматривалась личная воля императора. Только этим можно объяснить, что, наряду «с положенными» генерал-адъютантами, флигель-адъютантами, генерал-майорами, дворцовыми чинами и свитскими дамами, в этом списке можно увидеть друга детства Николая II, сына министра Императорского двора – поручика графа Воронцова-Дашкова. Кроме этого, целый бочонок с икрой и громадный осетр достался даже лектриссе молодой императрицы г-же Шнейдер.

После этого распределения икра из ледника Таврического дворца была в основном разобрана. Но императорская доля осталась, и ее бочонками высылали по требованиям гоффурьеров.

Когда императрица Александра Федоровна разобралась в деятельности хозяйственных структур Министерства Императорского двора и существовавших традициях, она взяла за правило ежегодно высылать к Рождеству подарки своим родным. Как это ни удивительно, этими рождественскими подарками стали не милые вещички «от Фаберже», а русская икра и свежепосоленные огурчики.

Например, в начале декабря 1901 г. из Петербурга в Европу по трем адресам офицеры фельдъегерского корпуса повезли к празднику Рождества Христова посылки с черной икрой и огурцами. В каждой посылке было по два ящика с икрой и огурцами. Ящик с икрой весил от 20 до 22 фунтов (порядка 9 кг). В ящик с огурцами упаковывалось по два бочонка, вмещавших по 100–150 шт. соленых огурцов под названием «Собственные». Эти огурцы покупали у купца Жукова.

Первая посылка была доставлена фельдъегерем в г. Киль принцессе Ирене Прусской, старшей сестре Александры Федоровны. Отметим, что ей императрица послала уральскую икру, полученную «в презент» от уральских казаков. Для двух других сестер икра закупалась у поставщика Императорского двора, владельца магазина колониальных товаров В.А.Петрова. Вторая посылка была доставлена на остров Мальту, где тогда находилась принцесса Виктория Баттенбергская, супруга Людвига Баттенбергского, и еще одна старшая сестра российской императрицы. Третья посылка в 1901 г. ушла в Вену другой сестре – принцессе Беатрисе Баттенбергской.

Последний раз рождественские подарки сестрам ушли из Петербурга в декабре 1906 г. К уже привычным посылкам сестрам добавился еще один адресат – старший брат императрицы, великий герцог Гессенский Эрнст. Стандарт посылок был традиционный – ящик икры (чуть больше 6 кг) и ящик с двумя бочонками свежепосоленных «Собственных» огурцов.

Подкармливала своих многочисленных датских родственников и вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая ежегодно проводила несколько недель в Дании.
Характерно, что, зная особенности ментальности своих датских родственников, императрица Мария Федоровна жила в Копенгагене «своим хозяйством». А поскольку икру в Копенгагене тогда было купить невозможно, то ее гоффурьер просил петербургских «полковников от котлет» выслать для императрицы «огурцов, немного свежей икры и конфект».

Требуемая икра и свежепосоленные огурцы были немедленно закуплены у проверенных поставщиков: икра – в магазине колониальных товаров В.А. Петрова; огурцы – у купца Жукова (бочонок огурцов – 100 шт.). Икра фасовалась в жестяную банку (чуть больше 2 кг), которую упаковывали в восковую бумагу, укладывали в ящик со льдом, обитый изнутри цинком, а снаружи обшитый холстиной. Конфеты были получены от придворной кондитерской части («10 фунтов конфект»). Посылку отправили в Данию фельдъегерем 11 сентября 1907 г.

Судя по последующему развитию событий, русская икра и огурцы в Дании «уходили влет». Дело в том, что с 18 сентября заказы на икру и огурцы стали еженедельными. Более того, кроме еженедельной банки свежей, то есть зернистой, икры в Данию стали отправлять еще одну банку с паюсной икрой (тоже чуть более 2 кг). Заказы на икру и огурцы повторялись 18 и 25 сентября, 2, 9, 16, 23 и 30 октября (добавилась банка паюсной икры), 6 (банка паюсной икры), 13 (банка паюсной икры) и 20 ноября (банка паюсной икры).

Таким образом, с начала сентября по конец ноября 1907 г. в Данию было отправлено 11 банок с зернистой и 4 банки с паюсной икрой, всего 12 банок, то есть порядка 25 кг икры. Эту икру употребили под 11 бочонков свежепосоленных огурцов.

Но то, что для Дании представало редким деликатесом, для Александровского дворца в Царском Селе, в котором с 1904 г. постоянно жила семья Николая II, было совершеннейшей обыденностью. Например, в меню за 1912 г., которые подписывал метрдотель Кюба, икра встречается постоянно. Эту икру подавали только детям, как сказано в документах, «в продолжении дня фунт свежей икры».
В 1914 г., когда метрдотелем работал Ш. Оливье, цесаревичу Алексею и великим княжнам все также «в продолжении дня» на стол ставилась «икра свежая 0,5 фунта». Судя по всему, икра, подаваемая к ежедневному столу императорских детей, не рассматривалась как деликатес, а была неким, более вкусным, аналогом крайне полезного рыбьего жира.

После отречения Николая II в марте 1917 г. для царской семьи сохранили все привычные «привилегии». Но только в стенах Александровского дворца, и кухня оплачивалась из «собственных сумм» семьи граждан Романовых.
По-прежнему гоффурьеры на специальных бланках выписывали необходимые продукты к столу «гражданина Николая Романова».
 
   11.011.0
+
+3
-
edit
 

ED

старожил
★★★☆
A.1.> Про "царский кус" и "Собственные Е.И.В." соленые огурцы - милые подробности из нашего булкохрустящего прошлого

Про икру много, а про огурцы мимоходом. А это тоже очень интересно:

Недаром в ссылке оговаривается свежесолёные огурцы. У них особый превосходный свежий вкус, ну и самой собой что свежим он остаётся ненадолго.
Дык вот - был придуман способ иметь такой вкус всю зиму. Огурцы засаливались в деревянных бочках и бочки сразу топились в реке. Главное чтобы вода там была проточной и очень чистой. По мере спроса бочки извлекали (вырубив лёд предварительно) и огурцы подавались к столу. Сохраняя свой свежий вкус и хруст.
Были даже места, специализировавшиеся на "огуречном промысле". Ходынка, например. Неженск славился, Суздаль, Ильмень... Их продукция шла к царскому столу, на столы богатых особ и на экспорт. Стоило оно весьма дорого, ессно.
   78.0.3904.10878.0.3904.108
Это сообщение редактировалось 22.11.2019 в 19:45

ED

старожил
★★★☆
ED>Стоило оно весьма дорого, ессно.

Ну и совсем уж офф:

Дороговизна продукта/способа вовсе не обязательно означает его трудндоступность или особую высокотехнологичность. Огурцы так мог солить кто угодно в любой подходящей речке. И солили. И ели. За копейки буквально.
И даже с икрой зачастую было так же. Простые обыватели жрали ложками. Буквально. См. хоть мои посты про икру Боярскую, хоть кино про Верещагина.
Но это когда сами себе. Получится - хорошо, не получится - ну не повезло в этот раз. А даже в те времена для рынка важнее были "бренд" и стабильность поставок/качества. Что впрочем одно и то же практически
   78.0.3904.10878.0.3904.108
Это сообщение редактировалось 22.11.2019 в 16:54
+
+5
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
Валялся я тут недавно в питерском госпитале ветеранов войны (хотя ни разу не ветеран)), и со скуки копался в остатках тамошней больничной библиотеки и нарыл там интересное издание 1950-х гг. – воспоминания российского и советского дипломата Юрия Яковлевича Соловьёва (1871-1934 гг.)

Кратко об авторе:

Соловьёв, Юрий Яковлевич (дипломат) — Википедия

Юрий Яковлевич Соловьёв (1871 (1871) — 1934) — российский дипломат. Родился в семье активного деятеля крестьянской реформы Александра II сенатора Я. А. Соловьёва. В 1893 году окончил Александровский лицей и поступил на службу в министерство иностранных дел. С 1895 года — второй секретарь миссии в Китае, с 1898 по 1904 годы — в Греции, в 1905 году — первый секретарь в Черногории, с 1906 по 1908 годы — в Румынии, с 1909 по 1911 годы — в Штутгарте. С 1912 года служит советником российского посольства в Испании. С августа 1917 года после отставки посла временного правительства А. //  Дальше — ru.wikipedia.org
 

Издание - Соловьев Ю. Я. «Воспоминания дипломата. 1893-1922». — М.: Издательство социально-экономической литературы, 1959.

Автор изнутри описывает фактически неизвестную широкой публике жизнь и работу дипломатического ведомства РИ, времен двух последних десятилетий империи.
Особенно интересно описание событий на Дальнем Востоке с точки зрения дипломата (автор работал в посольстве в Китае в 1895-1898 гг), когда завязывалась вся эта кухня приведшая в итоге к РЯВ.
Есть в сети, рекомендую. Единственно – написано несколько суховатым языком, читается тяжеловато.


Вообще когда читаешь воспоминания специалистов о последних годах РИ, в глаза как правило бросается архаичность и отсталость тогдашней государственной машины. Под отсталостью в данном случае понимается неспособность системы реагировать и отвечать на вызовы нового времени.

Применительно к царскому МИДу.
Оказывается в российских дипломатических миссиях за рубежом зарплату из казны получали как правило только посол (посланник) и его заместитель (секретарь посольства). Остальные дип.работники были должны работать за свой личный счет (т.е. обеспечить собственное проживание, содержание помещений, дипломатические приемы, прием посетителей и пр.).

Отсюда процветали такие странные по современным меркам затеи, как сдача в аренду аборигенам помещений и зданий дип.миссий под магазины, жилье и пр. с целью хоть как то компенсировать собственные затраты.

Все это приводило к тому, что на работу в дипломатическое ведомство могли поступать только люди с весьма приличным личным материальным состоянием, и главное – имевшие желанием тратить свои личные деньги на обеспечение дипломатических интересов страны.

Можно только догадываться, выражаясь современным языком, какова была коррупционная составляющая при такой организации дипломатической работы.
Возможно где нибудь в реалиях 17-18 века (когда дипломатами назначались знатные и как правило состоятельные вельможи) такая система и была обычной, но в 20-м веке это все уже смотрится мягко говоря странновато...

Вот скажем милые подробности – автор в 1898-1904 гг. служил секретарем посольства в Греции:
Как я уже говорил, придворная жизнь играла большую роль в афинском дипломатическом обиходе, в особенности для русской миссии. В противоположность Пекину, где иностранные дипломаты вели независимую жизнь, вне местных кругов, в Афинах вся наша жизнь вертелась так или иначе вокруг двора, причем это бывало подчас в достаточной мере тягостно. Королева Ольга Константиновна, по существу необыкновенно добрая женщина, не переставала считать себя русской великой княгиней, а потому вмешивалась в жизнь русской колонии, в особенности русской средиземноморской эскадры, которая постоянно заходила в Пирей, а часто там и зимовала. На ее судах давались бесконечные приемы в честь королевской семьи, на которых должна была присутствовать и русская миссия.

В Афины на место Розена был назначен … советник посольства в Константинополе Ю.Н. Щербачев. Так же, как и два его предшественника в Афинах, он был необыкновенно интересным и умным человеком и в то же время большим оригиналом. Начав свою службу незадолго до турецкой войны в Константинополе и никогда не обладая мало-мальски значительными личными средствами, кроме хутора на Украине, он совершенно отдался дипломатической службе, которую и провел почти исключительно в Константинополе, занимая лишь в течение нескольких лет место первого секретаря в Копенгагене, где весьма пришелся по душе Александру III своим "истово" русским внешним и внутренним обликом.

Будучи назначен посланником в Афины, Щербачев отнесся, однако, в противоположность Розену с необыкновенной щепетильностью к своим светским и придворным обязанностям, оставаясь в отношении к себе тем же Диогеном. В то время большой дом миссии в Афинах не имел казенной обстановки, и посланникам приходилось меблировать его на свой счет. Ни обстановки, ни средств у Щербачева не было. Он заложил свой хутор на Украине. На эти деньги выписал из Англии обстановку для всех приемных комнат, а сам поселился в одной из верхних пустых комнат миссии, где в одном углу стояла узенькая железная кровать, а в другом - крошечный умывальник, над которым висел обломок зеркала. Это не мешало Щербачеву давать по возможности пышные приемы всему двору, на что он, помимо своих чрезвычайно ограниченных средств от залога имения, тратил и все свое посланническое содержание.

Как я уже говорил выше, в обязанности нашей афинской миссии входило участие в целом ряде придворных церемоний, которые вызывались близкими родственными отношениями петербургского и афинского дворов.
 



Ну и вообще прекрасное – во время служебных поездок автора по Греции, на одном из островов его вышел встречать русский консул, про которого никто не знал )))

Оказалось что он был назначен на эту должность еще много лет назад, но поскольку особой активности не проявлял, отчетов не писал, как впрочем с него никто и не требовал, как указано выше - тем более и зарплату ему не платили – то про него как то забыли, и на обсуждаемый момент его фамилию даже не смогли найти в списке штатов МИДа.

В общем классика жанра: «мы делаем вид что работаем, а они делают вид что платят нам зарплату».
   11.011.0
+
+1
-
edit
 

ED

старожил
★★★☆
A.1.> В общем классика жанра: «мы делаем вид что работаем, а они делают вид что платят нам зарплату».

В классике жанра обычно наоборот. :)
   78.0.3904.10878.0.3904.108
RU Alex 129 #06.12.2019 12:58  @Alex 129#05.12.2019 15:24
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.> Особенно интересно описание событий на Дальнем Востоке с точки зрения дипломата (автор работал в посольстве в Китае в 1895-1898 гг), когда завязывалась вся эта кухня приведшая в итоге к РЯВ.


Колоритное описание условий работы дипкорпуса в Пекине конца 19 века:
;)
Граф Артур Павлович Кассини уже четвертый год занимал место посланника в Пекине. Его имя сделалось вскоре известным, будучи связано с концессией на постройку Китайской Восточной железной дороги и с занятием Россией Порт-Артура. ... Попал Кассини в Китай случайно, по протекции министерских доброжелателей. В то время, т.е. до 1896 г. - начала русской экспансии на Дальнем Востоке, служба в Пекине считалась захолустным постом.

Кассини был очень немолод, он представлял собой отживавший уже тогда тип дипломата горчаковской школы. Он говорил и писал почти исключительно по-французски, хорошо владел немецким языком и слегка английским. По-русски он избегал писать; за все время моего пребывания в Китае я видел лишь одну бумагу, написанную им по-русски. Посланник был весьма остроумным собеседником и гостеприимным хозяином, а обстоятельства моего приезда в Чифу привели к тому, что я стал у него постоянным гостем за завтраком и обедом. Гораздо ближе к Кассини стоял А.И. Павлов, назначенный первым секретарем одновременно со мной, а перед тем в течение трех лет бывший атташе при миссии, в действительности же личным секретарем посланника.

По всем своим свойствам Кассини был своеобразным типом итальянского кондотьера. С Россией он ничего общего не имел, но, подобно целому ряду таких же, как он, иностранцев на русской службе, оказал русскому правительству немало услуг. Впрочем, Кассини и ему подобные в условиях бывшей ультракосмополитической европейской дипломатической службы могли бы с не меньшим успехом представлять любую страну. Нельзя, впрочем, не отметить, что при всей своей ловкости Кассини иногда пасовал перед англосаксонской деловой прямолинейностью и, в особенности перед американской грубоватостью. Я никогда не забуду возмущения Кассини, когда драгоман американской миссии, будучи слегка навеселе, ласково похлопал Кассини по плечу, не желая считаться с выработанными годами дипломатическими обычаями посланника.
 

.

Пекин конца XIX столетия в отличие от портовых городов с иностранными концессиями сохранил все признаки настоящего китайского города. Улицы были невероятно грязны. Во избежание пыли они поливались помоями, а освещались масленками, заключенными в бумажные фонари. Передвигаться можно было лишь в носилках, верхом или на двухколесных безрессорных тележках, запряженных мулами, - настоящих орудиях пытки. Я избрал себе за правило второй способ передвижения, отправляясь верхом даже на званые обеды в более отдаленные миссии.

Большинство иностранных миссий, впрочем, сосредоточено было в южной части маньчжурского города, где они расположены и теперь, но совершенно перестроены после так называемого боксерского восстания 1900 г. Тогда же были проложены мостовые, построены большие гостиницы, проведено электрическое освещение и появились рикши по примеру Японии. В мое время этот способ передвижения был для Пекина совершенно непригоден.

В Пекине к концу прошлого века европейцев насчитывалось до 400 человек. Из них примерно 150 человек входили в состав дипломатического корпуса и центрального управления китайских морских таможен. В это общество были вхожи и несколько иностранных профессоров университета, а вскоре затем и приглашенные иностранные советники китайских министерств, и инженеры, служившие на отданных в концессию железных дорогах. Эта немногочисленная группа и образовывала весьма замкнутый дипломатический круг, между членами которого поддерживались близкие отношения. С китайскими сановниками и чиновниками отношения были исключительно деловые. Равным образом мы не имели никакой связи с миссионерами. Исключение среди последних составляли для нас немногочисленные члены нашей православной духовной миссии и католический епископ Фавье, игравший значительную роль среди европейцев. С ним русская миссия поддерживала отношения ввиду его близости к французской миссии.

Помещение русской миссии представляло собой четырехугольник, обнесенный высокой стеной с китайскими воротами и возвышавшейся за ними деревянной колоннадой, крытой красным лаком и напоминавшей вход в храм. В стенах миссии были расположены отдельные одноэтажные дома, кое-как переделанные из китайских. Направо от ворот был расположен мой домик из пяти комнат. Так как я предусмотрительно, по совету посланника и Павлова, купил в Тяньцзине на выгодных условиях в кредит мебель, то мог в первую же ночь переночевать у себя дома.
...

В миссии нас встретили остальные ее члены. Это были долголетний первый драгоман миссии П.С. Попов (известный китаевед, будущий профессор Петербургского университета по кафедре китайского языка), исполнявший должность второго драгомана Н.Ф. Колесов, доктор миссии В. В. Корсаков, студенты миссии - Е.Ф. Штейн (будущий поверенный в делах, а затем посланник в Буэнос-Айресе), В.Ф. Гроссе (будущий генеральный консул в Шанхае) и П.С. Рождественский (будущий генеральный консул в Сан-Франциско).

Помимо них, при миссии числился Гамбоев, монгол по происхождению, начальник почтовой конторы. По Петербургскому договору 1881 г. вся официальная переписка миссии шла сухопутным путем через Монголию. Тем же путем отправлялись и несрочные телеграммы, сдаваемые на телеграф в Троицкосавске. Как Попов, так и Гамбоев - большие друзья и давние члены миссии в Пекине - находились в ярко выраженной оппозиции к Кассини и вместе с большинством остальных членов миссии составляли особый кружок, чуждавшийся иностранцев и соблюдавший образ жизни, подобный тому, какой был принят тогдашним сибирским чиновничеством.

Военным агентом был в то время весьма блестящий полковник генерального штаба, бывший гвардейский улан К.И. Вогак (швед по происхождению). Будучи одновременно военным агентом в Японии и в Китае, он избрал своим местопребыванием Шанхай и лишь изредка появлялся в Пекине. Он пользовался большой популярностью среди иностранного населения концессии, вел весьма широкий образ жизни, а в политическом отношении проводил свою собственную линию, часто расходясь с графом Кассини. Впоследствии он сыграл значительную, но довольно сомнительную роль во время авантюры Безобразова, Абазы, Вонлярлярского и др. - авантюры, способствовавшей объявлению нам войны Японией в 1904 г. Впоследствии мне пришлось неоднократно встречаться с ним в Петербурге.

Вечером в день нашего приезда в Пекин я впервые встретился с неразлучным "дипломатическим" другом Кассини французским посланником Жераром. Начиная с 1894 г., когда Жерар приехал в Пекин, вскоре после окончательного оформления франко-русского союза, этот весьма способный и необыкновенно трудолюбивый французский дипломат приложил все старания, чтобы насколько возможно теснее связать французскую политику в Китае с русской.

Не было дня, чтобы вечером или к обеду Жерар не появлялся бы в русской миссии. Это было тем понятнее, что в 1894 - 1898 гг. в Китае велась объединенная франко-русская политика, направленная против англичан.
Надо, впрочем, оговориться, что в одном отношении Жерар остался неосведомленным: граф Кассини не сообщил ему текста секретного Московского договора о Китайской Восточной железной дороге. Из мемуаров Ли Хунчжана выяснилось, что этот текст стал известен Жерару лишь "случайно": он ознакомился с ним из записной книжки, "забытой" Ли Хунчжаном на столе, и записал его в то время, как Ли Хунчжан отлучился из комнаты. Вообще Жерар не пользовался безукоризненной репутацией в сфере политической деятельности.

Отношения между русской и французской миссиями были настолько близки, что у нас в шутку утверждали, что в национальные праздники предполагается совместное богослужение нашего архимандрита Амфилохия с католическим епископом Фавье. Надо заметить, что как православная духовная миссия в политическом отношении служила в то время продолжением дипломатической, так и католическая миссия работала совместно с французским представительством. Об обстоятельствах отъезда Жерара из Пекина мне придется говорить ниже.

Вместе с французским посланником завсегдатаями русской миссии были нидерландский и бельгийский посланники: Кнобель и Лумье. Относительно них мы шутили, говоря, что если русская и французская миссии - сестры, то нидерландская и бельгийская, конечно, - их племянницы. Эта группировка имела, впрочем, значение и в общем направлении политики держав в Китае. Энергичной поддержкой русской и французской миссий объясняется последующее получение бельгийской компанией концессии на постройку Пекин-Ханькоуской железной дороги.

Другим дипломатическим центром в Пекине были английская миссия и близкое ей Управление китайских таможен, состоявшее почти сплошь из англичан; они поддерживали лишь официальные отношения с русской миссией. Одним из центров, где собирались главным образом англичане, был Пекинский клуб (в то время помещавшийся в весьма небольшом домике из четырех комнат). Этот клуб устраивал два раза в год скачки, имел библиотеку, бар и комнату для карточной игры. Дипломаты из франко-русской группы ко времени моего приезда занимали в отношении клуба отрицательную позицию и мало его посещали.

Упомянув о клубе, я не могу не остановиться вскользь на других европейских начинаниях в Пекине. По соседству с клубом помещалась, тоже в небольшом домике, единственная европейская гостиница, содержавшаяся швейцарцем Талье. Он же имел магазин, торговавший всем, чем угодно. Такой же магазин содержался датчанином Кирульфом, а единственным банком до последовавшего вскоре открытия пекинского отделения Русско-Китайского банка было отделение Гонконг-Шанхайского банка, состоявшее из двух служащих-англичан и помещавшееся в двух комнатах.

Как я уже говорил, с американскими и католическими духовными миссиями у дипломатов общения почти не было. Что же касается православной духовной миссии, учрежденной, как известно, после взятия китайцами крепости Альбазина в 80-х годах XVII века, то мы поддерживали с ней довольно тесные отношения, и она стояла несколько особняком от других духовных миссий, преследовавших цели религиозной пропаганды. В мое время наши монахи не обращали китайцев в православную веру, а довольствовались совершением богослужения для небольшой группы китайцев, отдаленных потомков уведенных в плен китайцами казаков альбазинского гарнизона. После Нерчинского договора 1689 г. китайцы разрешили уведенным в плен казакам, образовавшим особый отряд телохранителей императора Кан Си, свободное исповедование их религии. Когда умер попавший с ними в плен монах, Россия выговорила для себя право посылать ему преемников, а китайское правительство впоследствии предоставило русским монахам два подворья в Пекине: северное и южное (Бегуан и Югуан). В последнем и поместилась русская дипломатическая миссия после ее учреждения графом Игнатьевым в 1860 г. согласно Пекинскому договору. Когда я приехал в Китай, настоятелем духовной миссии был архимандрит Анфилохий, бывший духовник герцогини Эдинбургской, русской великой княгини. Он был удален за какие-то прегрешения против нравственности, в которых не был замешан женский пол. Кроме него, в миссии было два иеромонаха, из которых один, священник Николай, был в свое время капитаном второго ранга Дробязгиным.

Через несколько дней после моего приезда в Пекин я вместе с миссией был приглашен на "скаковой обед", данный по случаю окончания скакового сезона английским посланником сэром Николасом О'Коннором (он вскоре выехал в Петербург, куда был назначен послом). На этом обеде я перезнакомился с большинством членов английской колонии, которая была весьма многочисленна. Помимо дипломатического состава миссии, в нее входил весьма многочисленный драгоманат. Наряду с двумя драгоманами, по-английски - китайскими секретарями (первым драгоманом был в мое время Джордан, впоследствии сэр Джон Джордан, долголетний посланник в Пекине), при миссии числилось от 10 до 12 студентов, изучавших одновременно китайский язык и дипломатическую, вернее, консульскую службу. Многие из них стали затем известными китаеведами, как, например Джайлс, Бартон и др. Джайлс известен как автор лучшего англо-китайского словаря.

Состав Управления китайских морских таможен был также весьма многочислен. В то время в числе молодых причисленных находился и ушедший недавно в отставку главный инспектор морских таможен сэр Френсис Эглен. Китайским секретарем таможен, иначе говоря, первым драгоманом был в виде исключения русский - фон Грот. Это была достопримечательная фигура. Он пользовался в Пекине необыкновенной популярностью и авторитетом как знаток китайского языка и быта. Среди европейцев он представлял исключение, часто проводя целые недели вне Пекина, в обществе одних китайцев, на которых имел, по-видимому, большое влияние. Занимался он, впрочем, как и большинство европейцев, долго пробывших в Китае, помимо своих прямых обязанностей, скупкой и продажей всякого рода китайских редкостей, имел своего рода монополию одаривать всех европейских дам более или менее дорогими подарками, которые от него охотно принимались. Впоследствии Грот после оставления службы в таможнях основал общество по разработке золотых приисков в Монголии. Грот много лет состоял секретарем клуба и принимал деятельное участие в скачках, составлявших главное развлечение европейцев в Пекине.


Главным инспектором морских таможен в то время был известный сэр Роберт Харт, занимавший эту должность в течение 50 лет. С его именем связано развитие этого необыкновенно мощного аппарата английского влияния в Китае. Харт во время моего пребывания был своего рода достопримечательностью Пекина. Рассказы о его странностях постоянно ходили по городу. В таможнях он распоряжался почти самодержавно, сделав из них государство в государстве, своего рода английскую колонию, распространявшуюся на все порты Китая. У китайцев он пользовался большим влиянием, щекотливые переговоры велись английской миссией обыкновенно при его посредничестве.

Из моих впечатлений от первого большого дипломатического приема я сохранил в памяти лишь два обстоятельства: меня поразила товарищеская откровенность, с которой со мной заговорил после обеда назначенный в Петербург английский посол. Видя во мне молодого человека, только что попавшего - и, быть может, надолго - в Пекин, посол весьма игриво намекнул на тот монашеский образ жизни, к которому приговорены иностранцы в Пекине, а также на те опасности, которые сопряжены для молодых людей с попытками более близкого знакомства с женским населением китайской столицы.

Другим запомнившимся мне эпизодом того же обеда было пожелание, наивно выраженное, когда мы расходились, только что прибывшим из Петербурга нидерландским посланником, поехать куда-нибудь совместно в ресторан. Ни у кого из нас не хватило духа сразу объяснить ему без прикрас, что в Пекине ничего подобного для европейцев не существует, что, за исключением трех комнат клуба, закрывавшегося в 11 часов вечера, нет ничего другого, и что нам остается лишь возвращаться восвояси.

Из сделанного вскользь очерка Пекина конца XIX века ясно, что для молодых людей, имеющих представление о дипломатической службе как о блестящей жизни в столицах мира, это пребывание имело мало привлекательного. Будучи к этому подготовлен, я твердо решил, что пробуду в Китае те три года, после которых я имел право на отпуск. Взвесив все это, я сразу принялся за целесообразную организацию своей жизни, насколько позволяла обстановка.

Будучи вынужден, как и другие дипломаты, ограничить свою жизнь "монастырскими стенами миссии", я постарался как можно комфортабельнее обставить свою небольшую квартиру, принялся за уроки китайского языка и начал подробно знакомиться со своими служебными обязанностями. Последние в течение моего пребывания в Пекине отнимали у меня время совершенно неравномерно. Впоследствии во время предварительных переговоров по вопросу о занятии нами Порт-Артура мне иногда приходилось просиживать в канцелярии по 12 и более часов в сутки. Первая зима, проведенная мной в Пекине, была, наоборот, с точки зрения работы, весьма легкой, так как наша дипломатическая деятельность в Китае лишь впоследствии стала более интенсивной. Кроме того, мой коллега, первый секретарь Павлов, весьма ревниво относился к самой, конечно, интересной редакционной работе и писал один все направляемые в Петербург политические донесения. Мои обязанности по преимуществу ограничивались перепиской с нашими консулами в Китае (их было в то время десять), шифровкой и расшифровкой телеграмм и текущей канцелярской работой, в которой мне помогали два или три студента миссии.

Кроме того, я ведал нашей небольшой командой забайкальских казаков; каждое утро ко мне являлся с докладом урядник. Наши казаки вооружены не были. Вообще в это время настоящих конвоев при миссии не было. Например, в английской миссии военную форму носил лишь один констебль. Он же исполнял обязанности портье. Надо сказать, что наши казаки ни разу не причинили мне никакой заботы и вели себя примерно, свыкшись вполне с китайской жизнью, может быть, благодаря тому, что они происходили из Забайкалья. Некоторые из них были полубурятами.

Что касается изучения Китая, то я имел в своем распоряжении лишь несколько английских книг, которые внимательно прочел, но этим и ограничился: я не готовился стать ученым-китаеведом, а лишь собирался добросовестно отбыть свой трехлетний дипломатический срок в Пекине. Кроме того, я пригласил учителя-китайца и в течение одной зимы научился довольно свободно объясняться на этом языке. В виде развлечения я стал постепенно увлекаться верховой ездой и скоро подобрал себе трех верховых лошадей из числа лучших в Пекине.
 
   11.011.0
+
-
edit
 

Fakir

BlueSkyDreamer
★★★★☆
Вот ей-богу, для таких бытописательных вещей лучше бы завести отдельную тему о последних десятилетиях РИ ("нравы и обычаи..."), например - дабы не валить в "РКМП", где чуть про другое :) А эту оставить для самого Николашки и непосредственно с ним связанного.
   51.051.0
Это сообщение редактировалось 06.12.2019 в 16:51
+
+5
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
Fakir> завести отдельную тему о последних десятилетиях РИ ("нравы и обычаи...")

(пожимая плечами)
Если бы форум был жутко посещаемый, народ тут толпился, контент потоком лился - типа "в теме уже 300 страниц, информацию не найти"© - вот тогда может и имело бы смысл структурировать.

А так в эту тему пишут всего два с половиной человека, и один их них я... )))
За весь текущий год в данной теме появилось всего 66 постов, и из них 32 мои (и большей частью про "нравы и обычаи"), да и остальные в значительной мере являются комментариями к ним.
Так что поделить то можно, а смысл?

З.Ы. Лично на меня наводят депрессию форумы где много-много тем по несколько постов в каждой. Сразу становится понятно что тут никто не живет, и хочется уйти... ;)
   11.011.0
+
+3
-
edit
 

Crazy

опытный

A.1.> А так в эту тему пишут всего два с половиной человека, и один их них я... )))

мы внимательно читаем и плюсуем :)
   78.0.3904.10878.0.3904.108

OAS

опытный

Crazy> мы внимательно читаем и плюсуем :)
Ещё записываем и немного думаем. :)
   71.071.0
RU Alex 129 #11.12.2019 14:09  @Alex 129#05.12.2019 15:24
+
+3
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.> воспоминания российского и советского дипломата Юрия Яковлевича Соловьёва (1871-1934 гг.)

После службы в Греции, автор в 1905 году был назначен главой русской дипмиссии в Черногории.
Как и положено дипломату, он описывает свои впечатления от балканской политики царского правительства весьма сдержанным дипломатическим языком.
Политики надо сказать абсолютно бездарной, читая сабж уже не удивляешься, что потратив на Балканы на протяжении более чем столетия море русской крови и средств, всегда получали оттуда только проблемы.

В цитируемом эпизоде в красках описано как содержали на русские деньги тамошних продажных засранцев.

Через несколько дней после моего приезда я был представлен Щегловым князю Николаю. Николай Черногорский, как и король Георг Греческий, к этому времени правил своей страной уже четвертый десяток лет. Это была необыкновенно живописная фигура. Николай был прирожденным актером. Он всячески старался произвести впечатление на окружающих, поражая их деланной простотой и добродушием. В действительности он был весьма хитрым и прошедшим через многие трудности политическим интриганом. К тому же он был корыстолюбив и старался всячески эксплуатировать своих "высоких покровителей" и прежде всего, конечно, Россию.

Он прекрасно говорил по-французски, так как учился во Франции, но преднамеренно насыщал свою речь сербскими выражениями, подделываясь под тон и облик типичного черногорца. Князь постоянно носил черногорский национальный костюм, причем по-восточному обычаю не снимал и в комнатах своей небольшой шапочки - по-сербски капицы. Любимым занятием Николая была политика. Он ссорил дипломатов друг с другом, чтобы поочередно получать сведения об их коллегах. Для него было крайне неприятно, если дипломатический корпус был между собой дружен.

Политика князя Николая вертелась в то время между тремя полюсами: Россией, Австро-Венгрией и Италией. В действительности реальные интересы имели в Черногории лишь Австро-Венгрия и Италия. Они боролись за свое влияние на Адриатическом море как в Черногории, так и в соседней с ней Албании. Конечно, сама по себе Черногория с ее 250 тысячами жителей и в значительной части бесплодной почвой ни для кого не могла быть особо лакомым куском. Но географическое положение Черногории между Далмацией и Албанией при наличии восточной границы с крайне в то время важным для Австро-Венгрии оккупированным ею Новобазарским санджаком делало из княжества для двух соседних государств - в одно и то же время и союзников, и врагов - значительный политический центр.

Что касается России, то к началу XX столетия Черногория имела скорее символическое значение "верного вассала" на самом отдаленном от нас побережье Балканского полуострова. Тем не менее петербургский двор и министерство продолжали вести традиционную политику покровительства Черногории, предоставляя ей двухмиллионную ежегодную субсидию, большая часть которой должна была идти на содержание черногорской армии. Князь Николай поддерживал в Петербурге убеждение, что его армия, численный состав которой, по его словам, мог в случае войны быть доведен до 50 тысяч человек, будет для России полезной в случае войны с Турцией и в случае столкновения с Австро-Венгрией. Эта иллюзия, которую он внушил в Петербурге, была для князя Николая весьма удобной; он ежечасно хлопотал об увеличении русской субсидии, которой, кстати сказать, долгое время почти бесконтрольно распоряжался.

Влияние князя Николая в Петербурге было закреплено замужеством двух его дочерей - Милицы и Анастасии Николаевны. Из них первая была замужем за великим князем Петром Николаевичем, а вторая - сначала за герцогом Лейхтенбергским, а затем за великим князем Николаем Николаевичем, будущим главнокомандующим русской армией. С обеими своими дочерьми, вышедшими замуж в России и внешне в достаточной мере обрусевшими (они кончили петербургский Смольный институт), но оставшимися черногорскими патриотками и большими интриганками, Николай поддерживал постоянную переписку, обмениваясь даже шифрованными телеграммами. Третья дочь князя Николая была замужем за итальянским королем Виктором-Эммануилом III, а старшая, Зорка, в бытность мою в Цетине была женой будущего сербского короля Петра Карагеоргиевича. Все это родство, конечно, делало из Цетине немаловажный центр придворных и политических интриг. Несколько лет спустя это сыграло большую роль при возникновении первой Балканской войны. Как известно, она была начата черногорцами.

Нечего и говорить, что роль России в Черногории при всей ее внешней значительности была в действительности не только дутой, но и чреватой весьма неприятными для нас осложнениями. Сам по себе князь Николай не внушал никакого доверия, и от него можно было в каждый момент ожидать всяких сюрпризов. Вскоре после первого моего свидания с Николаем он уехал на зимнее пребывание в Реку на Скутарийском озере. Приняв управление миссией, я зажил хотя и в полном почти одиночестве, но сравнительно спокойно. В это время года почти все дипломаты разъезжались. Мои обязанности, однако, не позволяли последовать их примеру, хотя они и ограничивались свиданиями с министром иностранных дел, которым был тогда воевода Гавро Выкотич, и передачей военному министру за отсутствием нашего военного агента, поступавших из Петербурга субсидий. Для этого военный министр являлся в миссию, и ему передавалось одновременно по нескольку сот тысяч австрийских крон, которые пересылались из Австрии, так как в Черногории банка не было. Помнится, что эти передачи для меня были неприятны, так как я не мог отрешиться от мысли, что деньги эти тратятся нами совершенно понапрасну.

При нашем первом свидании Николай по обыкновению разыграл роль человека, преданного России и ее царю. В разговоре он заметил: "Для меня существуют лишь приказания русского императора; мой ответ всегда одинаков: "Слушаюсь"". Между прочим, князь Николай всегда старался кстати и некстати, говоря о своей дружбе с Россией, ссылаться на тост Александра III. В нем царь назвал Николая Черногорского своим "единственным искренним другом". Будучи достаточно умным, чтобы понять, что этот тост был направлен в сущности не по его адресу, Николай добавил: "Я, конечно, понимаю ту политическую обстановку, при которой тост был провозглашен, но все же эти слова я не могу забыть".

Что касается обоих старших сыновей князя Николая, то, по-видимому, по заданию отца они поделили между собой роли: княжич Данило выдавал себя за австрофила, а потому посещал главным образом австро-венгерскую миссию, а княжич Мирко был присяжным "сторонником" России и постоянно бывал у нас в миссии.

В присутствии остальных дипломатов князь Николай обыкновенно считал нужным несколько изменять обычный при свидании с русскими дипломатами тон своих заверений о преданности России. Так, играя однажды в карты с французским и австрийским посланниками и со мной, князь шутя заметил: "Если я проиграю, то за меня платит Соловьев - Россия так часто за меня платила". По-видимому, это шутливое лишь на первый взгляд замечание имело целью доказать другим иностранцам, что "благодеяния" России мало связывают князя, так как он считает их чем-то обязательным. Во всяком случае это был один из примеров цинизма князя и признаком стремления князя после неудач России на Дальнем Востоке найти себе новых покровителей.

Наоборот, с глазу на глаз князь Николай продолжал заверять меня в своей преданности России и ее царю. Он, между прочим, сказал мне однажды: "Ведь я настолько стал русским, что чувствую себя им больше, чем вы все, русские, взятые вместе". Мне оставалось лишь ответить, что я прошу его высочество считать меня немножко черногорцем. Действительно, разыгрываемый князем русский патриотизм позволял ему делать много такого, что шло совершенно вразрез с нашими политическими интересами. Например, на одном дипломатическом обеде князь предоставил первое место католическому епископу в Антивари. Последний произнес тост от имени дипломатического корпуса, изобразив из себя некоего несуществующего в Цетине папского нунция. Князь придумал это в угоду своим католическим соседям.

В начале мая князь Николай выехал из Черногории лечиться в Карлсбад, передав регентство старшему сыну, княжичу Данило, который исполнял в то время роль отъявленного австрофила. Не помню уже вследствие ли этого или по другим причинам (его, впрочем, почти всю зиму не было в Цетине) у меня с ним не только не установилось близких отношений, но даже произошел небольшой, но довольно неприятный случай. Среди многочисленных субсидий, поступавших черногорскому правительству и княжеской семье, значились 10 тысяч рублей, отпускавшихся русским царем княжичу Данило. Эти деньги пересылались по особой ведомости. В ней значилось, что чек на эту сумму пересылается "на известное его императорскому величеству назначение". Лишь в препроводительном отношении отмечалось, что эта сумма предназначается для княжича Данило. Получив перевод, я уведомил об этом адъютанта княжича. Однако ко мне в миссию явился не адъютант, а камердинер и передал на словах желание княжича получить деньги через него без всякой расписки. Я нашел этот образ действия со стороны Данило совершенно неприличным. Деньги лакею-немцу не отдал, а, вызвав к себе нашего драгомана Ровинского, попросил его отправиться немедленно к княжичу и передать ему деньги под расписку, что и было выполнено. Я не мог проверить, как передавали членам черногорского правящего дома царскую субсидию мои предшественники в Цетине, но, по-видимому, у черногорцев была тенденция смотреть на материальную помощь из Петербурга, как на своего рода дань. Это было нестерпимо фальшивой нотой в отношениях между Петербургом и маленькой балканской столицей.

Между тем с фронта русско-японской войны начали поступать все более и более тревожные сведения. Наконец, 28(15) мая 1905 г. пришло потрясающее известие о гибели всей нашей эскадры при Цусиме. Очень расстроенный этими сведениями, я ожидал, что как от княжича-регента, так и от черногорского правительства последуют знаки сочувствия и соболезнования, но лишь княжич Мирко и черногорский митрополит Никифор посетили меня. Последний, между прочим, предложил отслужить панихиду по нашим погибшим морякам.

Что касается княжича-регента, то он занял совершенно неожиданную позицию. Панихида была им запрещена, и, более того, княжич позволил себе в кругу многих лиц высказывать свое восхищение храбростью и искусством японского адмирала Того, командовавшего флотом под Цусимой, а через два-три дня после Цусимского боя все дипломаты получили приглашение на торжественное открытие здания табачной фабрики в Подгорице. Она была построена итальянским обществом, получившим незадолго перед тем табачную монополию в Черногории.

Ввиду вызывающего характера всех последних выступлений княжича Данило я в вежливой, но довольно сухой форме отклонил это приглашение. Помимо того, в частном письме к министру иностранных дел я выразил воеводе Гавро Вукотичу надежду на то, что в дни русского национального траура братская черногорская армия не будет участвовать в торжестве, ничего общего с ее задачами не имеющем. Как я узнал впоследствии, взбешенный княжич Данило протелеграфировал тогда же своему отцу, требуя от него, чтобы он настоял на моем отзыве из Цетине. Действительно князь Николай, приехав в Вену, посетил нашего посла графа Капниста и предъявил ему нечто вроде ультиматума: "Или Соловьев должен быть отозван из Цетине, или же он, Николай, не вернется в свою страну".

В результате я вскоре получил из Петербурга телеграмму, в которой мне предлагалось выехать по делам службы в Петербург, передав дела вице-консулу в Скутари Лобачеву как временно управляющему миссией.

В связи с этим характерна небольшая подробность. По случаю поездки князя я получил от него черногорский орден. Как мне после моего отъезда из Цетине сообщил французский посланник, князь Николай как-то выразил сожаление по этому поводу. Ему не пришлось выказать мне своего неблаговоления непожалованием при моем отъезде своего ордена. Отнимать же раз данный орден не в дипломатических обычаях: князь на это не решился.

Вообще я был рад, что мое пребывание в Цетине не затянулось и что мне пришлось лишь на короткий срок познакомиться с живописной, но чересчур своеобразной цетинской обстановкой. Прожил я там немногим более четырех месяцев. Во всяком случае я был уверен, что в Цетине больше не вернусь и с представителями черногорской династии больше не увижусь.

Сам же по себе мой инцидент был известным уроком наших зарвавшихся балканских "протеже". К сожалению, хотя и более осторожно и под большим контролем, но русские субсидии продолжали им аккуратно выплачиваться вплоть до мировой войны. Эпилог известен. И покровительствуемые, и покровители были сметены войной и революцией.
 
   11.011.0
Это сообщение редактировалось 11.12.2019 в 14:20
BG excorporal #11.12.2019 14:28  @Alex 129#11.12.2019 14:09
+
+1
-
edit
 

excorporal

координатор
★★☆
A.1.> В цитируемом эпизоде в красках описано как содержали на русские деньги тамошних продажных засранцев.
Они, конечно, были продажными и может быть даже засранцами, но:
- на эти деньги вооружались русским оружием;
- выступили застрельщиками в Первой Балканской, т.е по сути российским прокси.
- сражались на стороне России в ПМВ и поплатились за это оккупацией.
   78.0.3904.10878.0.3904.108
RU Alex 129 #11.12.2019 14:49  @excorporal#11.12.2019 14:28
+
+4
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
excorporal> Они, конечно, были продажными и может быть даже засранцами, но:

Я же говорю не про провалы политики у Черногории, а про РИ ;)
Балканский союз планировался против Австро-Венгрии, а тамошние шустрые ребята взамен развязали совершенно не нужную РИ войнушку с турками.
С их собственной точки зрения они конечно молодцы, спору нет - и спонсора подоили, и за его счет попытались территорий нахапать, и тем же спонсором прикрыться ежели припечет.
Но это с их стороны - а со стороны тех кто это курировал в РИ это эпичнейший провал и жопа.

ОФФ
Это примерно как сейчас бы Асад вдруг объявил войну Штатам и напал бы на их базы.
   11.011.0
BG excorporal #11.12.2019 15:20  @Alex 129#11.12.2019 14:49
+
-
edit
 

excorporal

координатор
★★☆
A.1.> Балканский союз планировался против Австро-Венгрии, а тамошние шустрые ребята взамен развязали совершенно не нужную РИ войнушку с турками.
Хм, я всегда думал, что союз был против османов. Какой смысл припахивать против Австро-Венгрии Болгарию и Грецию? Мало того, что они географически изолированы, но и в то время с австро-германским блоком совсем не враждовали, скорее наоборот. На вооружении и в болгарской, и в греческой армии только что приняли винтовки австрийского производства (разные модели)...
   78.0.3904.10878.0.3904.108
RU Alex 129 #11.12.2019 15:48  @excorporal#11.12.2019 15:20
+
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
excorporal> Хм, я всегда думал, что союз был против османов.

НЯП помню из литературы в сербо-болгарском договоре от марта 1912 года предусматривалась взаимная помощь в случае нападения Турции на одну из сторон, а также совместные действия Сербии и Болгарии в случае, если некая «великая держава» попытается захватить балканские владения Турции.
А какая там еще могла быть великая держава? явно АВ.
   11.011.0
BG excorporal #11.12.2019 15:58  @Alex 129#11.12.2019 15:48
+
-
edit
 

excorporal

координатор
★★☆
A.1.> а также совместные действия Сербии и Болгарии в случае, если некая «великая держава» попытается захватить балканские владения Турции.
A.1.> А какая там еще могла быть великая держава? явно АВ.
Ну, сербы могли иметь в виду АВ, хотя я совершенно не представляю оную в качестве агрессора в 1912. Какие владения Турции захватить? Косово? Санджак? Албанию? Зачем? Им хотелось еще больше беспокойных славян, или прости Господи, албанцев?
Скорее всего, ИМХО, это просто попытка сербов обеспечить себя от удара в спину, пока заняты с турками.
   78.0.3904.10878.0.3904.108
RU Alex 129 #13.12.2019 16:04  @Alex 129#05.12.2019 15:24
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.> Особенно интересно описание событий на Дальнем Востоке с точки зрения дипломата (автор работал в посольстве в Китае в 1895-1898 гг), когда завязывалась вся эта кухня приведшая в итоге к РЯВ.


Зимой 1896 г. в Пекине начались предварительные переговоры об отправлении китайского чрезвычайного посольства в Москву на коронацию Николая II. Этому посольству придавалось большое значение, так как китайское правительство выбором выдающегося сановника в чрезвычайные послы должно было подчеркнуть свою благодарность России за оказанную ею помощь при заключении Симоносекского мира и возвращение Китаю Ляодунского полуострова.

Переговоры были весьма трудны и продолжительны. В конце концов графу Кассини удалось достигнуть большого успеха. Послом был назначен сам Ли Хунчжан, игравший, как известно, в то время главную роль в Пекине. Подобное назначение было весьма неприятно англичанам, но недавно назначенному послу сэру Клоду Макдональду (кстати сказать, весьма неопытному дипломату, бывшему офицеру, попавшему в Китай с губернаторского места в одной из африканских колоний) не удалось помешать этому назначению.

Всем известны последствия для Китая и для России пребывания Ли Хунчжана в Москве: там был заключен секретный договор о Китайской Восточной железной дороге. Это было началом политики, приведшей постепенно к русско-японской войне, а еще раньше - к боксерскому восстанию в Китае, преддверию китайской революции. Подписавший Московский договор с русской стороны вместе с СЮ. Витте министр иностранных дел князь Лобанов-Ростовский ненадолго пережил свой блестящий успех - так по крайней мере рассматривался в то время этот договор; Лобанов скоропостижно умер в царском поезде через несколько дней после коронации при поездке Николая II в Киев.

Русские успехи в Пекине после Московского договора продолжали неуклонно расти, и вместе с тем усиливалась вражда между Россией и Англией. Англия готовилась в то время к захвату Южной Африки, что привело к бурской войне, а потому до поры до времени, по крайней мере внешне, мирилась с создавшимся в Китае для нее невыгодным положением. В связи с этим и отношения русской миссии с английской становились все более натянутыми. Мне помнится негодование графа Кассини по поводу причины посещения миссии сэром Клодом Макдональдом на следующий день после коронации Николая II. Английский посол выразил не поздравление по случаю коронации, а соболезнование по поводу Ходынской катастрофы.

Зато отношения наши с французской и бельгийской миссиями становились все теснее. Параллельно с получением нами концессии на постройку Китайской Восточной железной дороги Франция добилась железнодорожной концессии в Юньнане, а Бельгия подготовляла для себя получение концессии на постройку Пекин-Ханькоуской магистрали. Последняя линия, согласно строившимся тогда на основе франко-русского союза широким планам "мирного внедрения" в Китай, должна была связать будущую русскую железнодорожную сеть в Северном Китае с французской сетью в Южном. Эти планы стали приводиться в исполнение лишь в следующем году. 1896 год закончился для русской политики в Китае проведением в жизнь широко задуманного графом Витте плана - плана получения концессии на постройку Китайской Восточной железной дороги. Условием концессии было почти полное сохранение линии в русских руках, несмотря на прохождение ее по китайской территории.

Граф Кассини принял в Пекине непосредственное участие в выполнении первой части русского плана - получении выхода к незамерзающему морю через китайскую территорию. Дождавшись в сентябре 1896 г. ратификации пекинским правительством Московского секретного договора, он уехал в отпуск через Монголию и Сибирь, оставив поверенным в делах в Пекине первого секретаря А.И. Павлова.

Вскоре после отъезда Кассини приехал вновь назначенный директор пекинского отделения Русско-Китайского банка Д.Д. Покотилов. Он совмещал с этой должностью положение агента Министерства финансов. С тех пор началась у нас двойная политика Министерства иностранных дел и Министерства финансов в Пекине в лице Павлова и Покотилова. Под знаком этого параллелизма и прошла последующая эпоха - начало постройки Китайской Восточной железной дороги и занятие нами Порт-Артура и Дальнего.

Между прочим, первая телеграмма, полученная миссией в Пекине, об учреждении Русско-Китайского банка гласила: "Министерство финансов решило основать Русско-Китайский банк, имеющий носить, однако, частный характер". В действительности как Русско-Китайский банк, так и общество Китайской Восточной железной дороги были образованы на тех же принципах, что и английская Южноафриканская компания известного Сесиля Родса. И в том, и в другом случае частным компаниям давались привилегии государственного характера, превращающие их в своего рода правительственные организации со многими внешними признаками суверенности. Для привлечения китайских симпатий флаги как Русско-Китайского банка, который был поднят впервые в Пекине, так и Китайской Восточной железной дороги состояли из сочетания русского трехцветного флага с китайским императорским (дракон на желтом поле) штандартом.

Вскоре после возвращения Ли Хунчжана в Пекин прибыла и первая комиссия инженеров, выехавших затем в Маньчжурию для производства разведок по постройке новой линии. Во главе комиссии стояли инженеры Кербедзь (известный строитель варшавского моста) и Югович (впоследствии первый управляющий Китайской Восточной железной дорогой).

У меня в памяти остался немноголюдный обед у Ли Хунчжана, на который были приглашены Югович, Кербедзь, Павлов, Покотилов и я. В доме Ли Хунчжана можно было наблюдать своеобразное сочетание китайского с европейским, причем европейская меблировка поражала отсутствием вкуса. На стенах были развешаны сувениры, привезенные им из европейского путешествия. В центре красовались сделанные из целлулоида, очевидно, в Германии три обрамленных вместе барельефа, изображающих посредине Ли Хунчжана, справа Бисмарка и слева Гладстона. Такого рода прозрачный комплимент был сделан Ли Хунчжану, вероятно, каким-нибудь ловким немецким промышленником, стремившимся получить ту или иную концессию в Китае.
 
   11.011.0
RU Alex 129 #13.12.2019 16:11  @Alex 129#13.12.2019 16:04
+
+3
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.>> когда завязывалась вся эта кухня приведшая в итоге к РЯВ.


Продолжение.
Как дерибанили Китай все кому не лень, и само собой по доброй традиции отечественный бардак даже в этом деликатном процессе.

Однако период русско-китайского медового месяца, к которому, как указано выше, были до известной степени приобщены французы и бельгийцы, оказался не очень продолжительным. Помимо англичан, в Китае начала проявлять лихорадочную деятельность Германия. Приняв еще в 1895 г. участие в военно-морской демонстрации у Чифу, немцы не видели возможности полностью использовать это выступление в своих целях. Еще в конце 1895 г. из Пекина был отозван германский посланник барон Шенк фон Швенцбург. В Берлине его нашли недостаточно деятельным. Вскоре его заменил барон Гейкинг...
Еще раньше в Пекин в качестве директора Германского банка был прислан бывший германский посланник в Китае фон Брандт. Германия стремилась во что бы то ни стало найти в Китае те пункты, которые она могла бы превратить в свои колонии. И она была крайне обижена, что после совместного выступления с Францией и Россией обе державы и не думали приобщать ее к своим успехам в "Поднебесной империи".

Напряженная атмосфера вокруг нас постепенно сгущалась, не только англичане и японцы выжидали удобного момента для перехода в наступление против нас, но и немцы начинали проявлять большее беспокойство, вызываемое опасением остаться не причем в надвигающемся дележе добычи. Весь 1897 г. прошел в Пекине под знаком ожидания выступления Германии. Немцы искали малейшего повода, чтобы вызвать инцидент и использовать его в своих интересах, иначе говоря, чтобы получить хотя бы намек какого-либо права перейти к политике захватов в показавшем свое бессилие Китае.

Летом 1897 г. между Германией и Китаем произошли два инцидента. Первый - чисто церемониального характера - состоял в следующем. На приемах у богдыхана иностранные посланники должны были выходить после аудиенции через боковые двери. Барон Гейкинг направился к среднему выходу, через который проходил лишь один богдыхан, и был остановлен военным министром, взявшим его за рукав. Немцы сделали вид, что крайне оскорблены этим; ими было предъявлено Китаю нечто вроде ультиматума. У меня остался в памяти обед в Цзунлиямыне (бывшее китайское Министерство иностранных дел, носящее, характер коллегии), когда министры и весь дипломатический корпус целый час тщетно ожидали приезда германского посланника, который так и не приехал, выказывая тем свою обиду.

Вскоре после этого для Гейкинга представился новый случай счесть себя обиженным. При поездке его с женой по Янц-зыцзяну какие-то мальчишки бросили в них несколько камней. Но и этот случай не мог привести к серьезным осложнениям. Китайцы извинились, и этим дело кончилось.

Наконец, в октябре 1897 г., как цинично замечали пекинские коллеги Гейкинга, немцам повезло. В Шаньдунской провинции оказались убитыми два миссионера, как раз там, где католические духовные миссии находились под покровительством Германии. Последствия не заставили себя ждать: через несколько дней в Пекине стало известно, что германская эскадра вошла в бухту Цзяочжоу и высадила там десант.

Этот шаг Германии поставил Россию в особо трудное положение. Дело в том, что она со своей стороны уже несколько лет присматривала для себя удобный порт на китайском побережье для зимней стоянки своей тихоокеанской эскадры и вела по этому делу переговоры в Пекине. Обыкновение зимовать в Нагасаки по многим причинам становилось неудобным. Именно в Цзяочжоу с согласия пекинского правительства пробыла несколько недель русская эскадра под командой адмирала Тыртова; тем самым Россия приобретала какое-то преимущество перед другими державами в отношении этой бухты. Как это ярко описано в мемуарах графа Витте, появление немцев в Цзяочжоу застало Петербург врасплох. Это немедленно сказалось и в Пекине. Первая телеграмма из Петербурга, полученная нами в Пекине во вторник вечером (день доклада морского министра), гласила: "По высочайшему повелению нашей эскадре предписано отправиться в Цзяочжоу", но на следующий же день, по-видимому, после доклада министра иностранных дел, пришла телеграмма: "По высочайшему повелению эскадра идет в Гензан" (порт в Корее).


Вечером, в 11 часов того дня, когда немцы высадились в Цзяочжоу, ко мне вбежал дежурный казак со словами, что Ли Хунчжан прибыл в миссию. Оказывается, престарелый государственный деятель, будучи убежден, что им в Москве заключен был с Россией оборонительный союз в отношении всех держав, твердо рассчитывал найти у нас защиту от немцев, посягнувших на китайскую территорию. Из воспоминаний графа Витте известно, что московский секретный договор был в последний момент изменен, и Россия гарантировала неприкосновенность Китая лишь в отношении одной Японии. Это изменение в тексте якобы ускользнуло от Ли Хунчжана в момент подписания договора.

Для миссии наступила страдная пора. Начался безостановочный обмен телеграммами с Петербургом. Из Пекина сообщалось о впечатлении, которое произвело на китайцев занятие Цзяочжоу, а из Петербурга вскоре начали приходить инструкции по поводу представлений, которые должны быть сделаны в Пекине в связи с новым направлением русской политики в Китае.

Дело в том, что вскоре после занятия Цзяочжоу из Чифу от Островерхова (нашего вице-консула в этом городе) стали приходить тревожные телеграммы о продвижении английских судов. В особенности обращало на себя внимание то обстоятельство, что небольшие английские суда, заходившие в Чифу, отправлялись оттуда в Порт-Артур (отстоявший от Чифу в 6 часах хода) и оставались там по нескольку дней.

Эти сведения, конечно, передавались миссией в Петербург, и вскоре выяснилось, что там были этим крайне встревожены. Через несколько дней пришла обширная инструкция: миссии предписывалось убедить китайцев в необходимости для них в целях собственной безопасности разрешить нашей эскадре перезимовать в одном из близлежащих к Цзяочжоу портов. Действительно, не дожидаясь ответа пекинского правительства, наша тихоокеанская крейсерская эскадра в конце декабря 1897 г. стала на якорь на порт-артурском рейде. Одновременно наш министр иностранных дел граф Муравьев дал понять английскому послу в Петербурге, что дальнейшее пребывание английских судов в Порт-Артуре будет рассматриваться как враждебное выступление. Англичане с этим примирились, их суда перестали посещать Порт-Артур, но тем самым для России завязался на Дальнем Востоке тот узел, который втянул ее в войну 1904 г. с Японией и имел для нас в дальнейшем весьма неприятные последствия. Многолетняя перспектива дает теперь возможность оценить весь роковой смысл нашей дальневосточной авантюры и понять графа Витте, который, как известно, будучи русским министром финансов, вопреки всем правилам дипломатического обихода обратился с телеграммой непосредственно к Вильгельму II, убеждая его не занимать Цзяочжоу. Если бы совет графа Витте был принят во внимание, то, вероятно, и Германии, и России не пришлось бы пережить тех тяжелых испытаний.


Пребывание нашей эскадры в Порт-Артуре вначале не носило характера оккупации. Вооруженных отрядов на берег мы не высаживали. Однако в Пекине немедленно начались переговоры с целью склонить китайцев отдать нам Порт-Артур в аренду. Параллельно с этими переговорами шли и переговоры Германии с Китаем о передаче ей в аренду бухты Цзяочжоу с прилегающей к ней местностью. Наши переговоры осложнялись тем обстоятельством, что петербургское правительство всячески старалось представить захват Порт-Артура как "дружеский" акт, направленный на защиту Китая от территориальных домогательств других держав. В феврале был подписан договор об уступке Китаем Германии Цзяочжоу, а на 15 марта было назначено подписание русско-китайской конвенции об уступке нам в аренду Квантунского полуострова (южной части Ляодунского) с Порт-Артуром и великолепной бухтой Даляньвань (будущий Дальний). Наши переговоры были весьма продолжительны, и приходилось шаг за шагом склонять китайцев к максимальным для них уступкам. Между прочим, в то время как немцы заключили арендный договор на Цзяочжоу на 99 лет, мы подписали такой же арендный договор на Квантунский полуостров лишь на 25 лет. Равным образом китайцы долго не соглашались уступить нам окружной город Цзиньчжоу, расположенный недалеко от Даляньваня. Этот последний вопрос долгое время и после занятия Порт-Артура и Даляньваня решен не был. Чтобы убедить китайцев уступить нам Квантунский полуостров, были пущены в ход все средства, вплоть до подкупа Ли Хунчжана. Ему был переведен через Русско-Китайский банк миллион рублей. Были подкуплены и некоторые другие, менее видные китайские чиновники, причем в нашей канцелярской переписке применялось выражение: материально заинтересовать китайцев.


У меня надолго сохранился в памяти день подписания русско-китайского договора о передаче нам в аренду Квантунского полуострова. Подписание состоялось в Цзунлиямыне. Вместе с Ли Хунчжаном при подписании договора присутствовал один из членов китайского императорского дома - князь Цин, но главным действующим лицом был Ли Хунчжан. В миссии заранее был заготовлен, насколько позволяли нам наши канцелярские средства, весьма внушительный "инструмент" договора, переписанный одним из наших студентов миссии. Переплетен он был в желтый китайский шелк и украшен серебряным орлом. Одновременно была заранее зашифрована телеграмма для отправления на телеграф немедленно после подписания договора. В случае отказа китайцев в последний момент подписать договор предусматривалось в тот же день высадить десанты с наших судов; в этом случае занятие Порт-Артура состоялось бы, но, конечно, при менее желательных для нас обстоятельствах ввиду напряженности атмосферы, окружавшей этот вопрос, в особенности в силу явной враждебности к нам Англии и Японии.

Поверенный в делах Павлов, отправляясь со мной и с первым драгоманом Поповым в Цзунлиямынь, очень волновался, хотя и старался это скрыть. Я знал, что Ли Хунчжан был "материально" заинтересован в подписании договора, но, как испытанный китайский государственный деятель старого закала, он сохранял маску полного безразличия и спокойствия. Ли Хунчжан долго испытывал терпение Павлова, не подписывая договора и разговаривая через Попова о посторонних предметах, держа в руке кисть с тушью для подписи. Разговор продолжался более десяти минут, пока Ли Хунчжан не нашел, что этого времени достаточно для сохранения своего достоинства, или, по китайскому выражению, "спасения своего лица".

Вскоре после подписания договора Павлов уехал в Порт-Артур на свидание с главноначальствующим нашими оккупационными силами на Квантунском полуострове адмиралом Дубасовым, а я оставался впервые в жизни на неделю временно управляющим миссией в Пекине. За это время меня, помнится, посетили совместно французский и бельгийский посланники, хлопотавшие о предоставлении бельгийской компании концессии на постройку Пекин-Ханькоуской железной дороги.

Через две-три недели после возвращения Павлова мне пришлось - не помню уже, с каким поручением - побывать в Порт-Артуре и Даляньване. Прибыв в Порт-Артур, я явился к адмиралу Дубасову, державшему свой флаг на броненосце "Память Азова". Вся эскадра, как и в критический день японской минной атаки 1904 г., стояла тогда на внешнем рейде. Это немало затрудняло управление вновь занятой областью. Дубасов требовал, чтобы за всеми приказаниями обращались к нему, а между тем на внешнем рейде бывало порой весьма бурно, и сообщение с берегом было трудным. Был случай, когда приамурский генерал-губернатор генерал Гроденков чуть не потонул при посещении "Памяти Азова".

В силу этого, а также вследствие традиционного соперничества между военным и морским ведомствами между адмиралом и сухопутными военными властями сразу же установились крайне натянутые отношения. Как морское, так и сухопутное военное начальство игнорировали друг друга и сносились между собой лишь через подчиненных лиц. Начальник сухопутных сил генерал Волков, гулявший обыкновенно по террасе своего дома с зеленым попугайчиком на указательном пальце, был на ножах с Дубасовым. Во все эти административные неурядицы посвятил меня наш второй драгоман Колесов, командированный миссией в Порт-Артур и непрестанно разъезжавший по делам между Волковым и Дубасовым.

Дубасов принял меня любезно, но стал сетовать на нашу миссию, обвиняя ее в том, что она не желает допустить занятия окружного города Цзиньчжоу. Там, по его словам, засело несколько тысяч китайских знаменных войск, и прошлой ночью из города было произведено семь выстрелов, никого, впрочем, не задевших. Адмирал полагал, что этот город необходимо штурмовать, но на это не была согласна миссия.

Зная особенности нашего военного и, в частности, морского начальства, я отнесся весьма скептически к заявлению адмирала, подозревая, что Дубасов, имея Георгия 4-й степени за русско-турецкую кампанию, хотел бы получить тот же орден на шею за взятие укрепленного города. К тому же во время моего пребывания в Китае я убедился, что китайские знаменные войска, как и былые московские стрельцы, в действительности являются не регулярными, вооруженными по-европейски войсками, а слегка военизированным городским населением, мирно занимающимся торговлей и ремеслами.

Не могу, кстати, не упомянуть здесь о своеобразном характере китайских войск того времени. Несмотря на поражение, нанесенное Китаю Японией, китайцы продолжали обучать свои войска по преимуществу стрельбе из лука в пешем и конном строю. Для того чтобы облегчить стрельбу с лошади, вдоль пекинской стены выкапывались ровики, по которым кавалеристы и пускали лошадей вскачь, стреляя в цель из лука. Многие из китайских военных мандаринов вообще полагали, что Китай проиграл войну с Японией только потому, что отказался от исконного своего оружия - лука и заменил его огнестрельным оружием. Вообще в императорском Китае военное искусство было в загоне. В противоположность былой русской табели о рангах военные мандарины стояли в соответствующих гражданских чинах ступенью ниже своих штатских коллег, а потому, между прочим, с китайской точки зрения езда верхом на мулах, на которых ездили гражданские чины, считалась почетнее, чем на лошадях. Кстати, в Китае мулы достигают больших размеров, а лошади малорослы.

Пробыв в Порт-Артуре два-три дня, я на собственном опыте убедился, насколько наша дальневосточная авантюра была слажена наспех и насколько она отражала различные влияния, боровшиеся в то время в Петербурге. Во время моего пребывания в Порт-Артуре суда Добровольного флота высаживали военные части, прибывавшие в новые наши владения. Рядом с так называемой "виттевской гвардией", т.е. охраной Китайской Восточной железной дороги, в мундирах с желтыми выпушками и с китайскими драконами на петлицах, высаживались и восточнокитайские стрелки, что противоречило первоначальному плану Витте. По его плану, как Южноманьчжурская железнодорожная ветка, так и Квантунский полуостров должны были оставаться в ведении общества Китайской Восточной железной дороги как русско-китайской организации. Мне рассказывали о недоумении наших солдат из охраны Китайской Восточной железной дороги: на их ротном образе фигурировал Георгий Победоносец, поражающий дракона; но такой же дракон украшал их воротник.

Известна последующая борьба между Куропаткиным и Витте из-за Квантунского полуострова. Детищем первого был Порт-Артур, а второго - Далянь-вань. Даляньвань стоил России много миллионов, но уже к началу русско-японской войны он явился прекрасной базой для японцев, обложивших Порт-Артур. Все это было результатом борьбы двух ведомств. Большие деньги тратились на Даляньвань, а на серьезное укрепление Порт-Артура их не хватало.
 
   11.011.0
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
Позволю себе процитировать еще один интересный кусочек из вышеупомянуого источника - о службе автора посланником в Вюртембергом королевстве в 1909-1911 гг.

Несмотря на то, что уже четверть века существовала Германская империя, в ней во многом сохранялись пережитки многовековой раздробленности немцев (к примеру тот же факт наличия посольств в многочисленных немецких королевствах), что вызывало во внутренней жизни империи интересные социальные и правовые коллизии, о чем собственно красочно и рассказывает автор в приведенном ниже отрывке.

В этом смысле становятся более понятным злословие императрицы Александры Федоровны в адрес «дяди Вилли», иногда встречающееся в ее личной переписке. Поскольку, как всем известно, жена Николая II была немецкой принцессой из подобного рода «удельного княжества», где традиционно точили зуб на «берлинских выскочек» из имперской власти.

P.S.
А также например заслуживают внимания наблюдения автора за соотношением уровня жизни в провинциальных регионах Германии и Франции (и совсем не в пользу последней).

Или о русских гастарбайтерах в тогдашней Германии (600 тысяч человек в год между прочим оказывается!).


В качестве посланника в Штутгарте я застал К.М. Нарышкина, перед тем долголетнего советника посольства в Париже. Нарышкин за время своего более чем двадцатилетнего пребывания в Париже, где он прошел всю свою карьеру, сделался если не настоящим французом, то во всяком случае парижанином и смотрел на все остальные посты в Европе и, несомненно, на Штутгарт как на своего рода печальное недоразумение. Этого он, к сожалению, не считал нужным скрывать от местных правительственных и общественных кругов, что, конечно, их очень коробило. В результате получалось необыкновенное положение - русский посланник как бы существовал для того, чтобы оскорблять национальное самолюбие немцев.

Я помню, как Нарышкин представлял меня вюртембергскому первому министру и министру иностранных дел умному и тонкому старику фон Вейдзекеру. Войдя в кабинет министра и говоря с ним по-французски с парижским акцентом, он заметил: "Однако и жарко же у вас, господин министр. Неужели вы занимаетесь здесь разведением кофе?" А затем, не дожидаясь ответа министра, подошел к окну и открыл его. Пользуясь этим моментом, Вейдзекер успел мне шепнуть: "Как видите, нас здесь не стесняются".
Вскоре после моего приезда Нарышкин уехал в продолжительный отпуск, и я остался поверенным в делах.
____________________

В политическом отношении Штутгарт, как, впрочем, и все другие "провинциальные" германские столицы, в чем я потом убедился, не представлял интереса, но мое новое местопребывание давало большие возможности для изучения Германии с точки зрения ее необычайного экономического роста в начале XX столетия. Вюртемберг, королевство с населением менее чем 2 миллиона человек, высоко стоял по развитию промышленности.

В то время как власть вюртембергского короля после образования Германской империи была почти сведена на нет, значение его страны в экономическом и социальном отношениях для Германии было весьма велико. К тому же Вюртемберг по развитию своего рабочего законодательства был в то время наиболее передовой частью Германии. Весь аппарат королевской власти являлся как бы простым придатком в стране, строй которой приближался к республиканскому. Недаром в Штутгарте любили повторять слова, сказанные как-то Вильгельмом II вюртембергскому королю Вильгельму II: "Как поживает твоя республика?".

Эти республиканские начала в Вюртемберге сказывались во всем: в неизмеримо более широком, чем в Пруссии, избирательном праве, в развитии рабочего законодательства, в либеральном законе о печати и т.д. В то же время сепаратизм Южной Германии в отношении Берлина сказывался в Штутгарте с особой силой. Его жители всячески это подчеркивали, умышленно говоря между собой на малопонятном даже для других немцев швабском наречии. В разговоре же о своем быте и обычаях швабы часто в присутствии пруссаков говаривали: "Этого не понимают иностранцы и северные германцы". Что немало возмущало моего прусского коллегу секретаря прусской миссии накрахмаленного лейтенанта графа фон Эйленбурга.

Особо либеральными законами о печати в Вюртемберге объясняется и то, что все оппозиционные органы печати в Германии выходили по преимуществу в Штутгарте. Так, например, хотя редакция сатирического журнала "Симплициссимус", самым злым образом осмеивавшего самодержавные замашки Вильгельма II, и находилась в Мюнхене, но журнал печатался в Штутгарте. Равным образом этим объясняется и пребывание там редакции русского зарубежного журнала "Освобождение".
______________________

Король Вюртембергский Вильгельм II вел жизнь частного человека. Он имел все навыки богатого, но либерального буржуа, всячески старавшегося не обидеть своих "подданных" и не задеть их демократических наклонностей. Он часто появлялся на улицах в штатском, занимался коммерческими операциями, открывал гостиницы и рестораны и лишь по необходимости выполнял тот ритуал королевского обихода, который на него был возложен его званием.
Мне помнится не лишенный известного своеобразия разговор короля в моем присутствии с прусским посланником. Это было на придворном балу в день открытия местного ландтага. Вюртембергские социалисты - новые члены ландтага - отказались присягать королю и поэтому были приведены к присяге старейшим членом ландтага. Эта церемония включала рукопожатие короля, торжественно открывавшего ландтаг. Король с добродушной улыбкой заметил фон Бюлову (прусскому посланнику): "Я знаю, они не хотят пожимать моей руки, но это не мешает им быть такими же мелкими буржуа (шпицбюргер), как и другие". Эти слова короля звучали как оправдание своих вюртембержцев перед Берлином в возможном обвинении их в избытке социализма.

Вообще чувства вюртембержцев по отношению к Берлину проявлялись довольно часто. Например, когда в Берлине началась кампания за изменение избирательных законов, то в Штутгарте перед прусской миссией состоялась многочисленная манифестация. Манифестантов удалось рассеять лишь после довольно оригинального заявления полицейского офицера, командовавшего отрядом, который охранял миссию. Он спросил манифестантов: "Почему вы так волнуетесь? Если в Берлине нехорошо, зато у нас в Штутгарте все обстоит благополучно". Аргумент подействовал, и толпа разошлась.

Во время объявления войны, как я узнал впоследствии, в Штутгарте состоялась антимилитаристская демонстрация, хотя и тщательно затушеванная германскими военными властями. Эта демонстрация произошла перед отелем "Маркварт", где веселились чины военного командования.

Что касается либерализма Вюртемберга того времени по сравнению с Пруссией, то я не могу не вспомнить выступления в здании местного цирка Розы Люксембург, на которое я отправился вместе со своим австро-венгерским коллегой. Это выступление прошло спокойно и не встретило никакого противодействия со стороны местной полицейской власти. Представители ее в большом количестве присутствовали на митинге, но отнюдь не препятствовали его мирному течению, несмотря на резкие слова Розы Люксембург по адресу германского императора. Состоявшееся накануне выступление лидера прусского юнкерства Гейдебрандта привлекло очень мало слушателей.

В отношении политических настроений в Вюртемберге весьма характерным является ответ, данный Вейдзекером русскому товарищу министра народного просвещения Шевякову, которого я представил первому министру в связи с размещением русских студентов, оставленных при университетах, в германские университеты для подготовки к профессуре. В том числе намечался и Тюбингенский университет (это было вызвано нашей студенческой забастовкой). Вейдзекер выразил готовность удовлетворить просьбу русского правительства, но с тонкой улыбкой добавил: "За благотворное, однако, влияние нашей университетской атмосферы на ваших студентов я не ручаюсь. Я сам тюбингенский студент, а моим товарищем был Вальян, убитый в Париже на баррикадах во время Парижской коммуны"...
______________________

Рядом с бытом новой Германии и широкой индустриализацией страны в мое время в Штутгарте доживала век старая, романтическая Германия со всеми ее живописными особенностями. К этой романтической Германии нельзя не причислить старинных королевских замков со штатом престарелых придворных, брезгливо чуждавшихся в противоположность королю торжествующей демократизации Вюртемберга. В Вюртемберге рядом с двором существовало и многочисленное поместное дворянство, обладавшее весьма интересными с исторической точки зрения замками, но часто ведущее там из-за недостатка средств необыкновенно скромный образ жизни. Представителям дворянства случалось самим иронизировать над этими контрастами.

Мне памятен рассказ обер-камергера королевы барона фон Расслера. Он обладал весьма живописным и обширным замком, в котором я бывал у него в гостях. Он рассказал, что в вагоне третьего класса местной железной дороги, проходившей мимо его замка, к нему обратилась старушка-крестьянка с вопросом: "Чей это замок, возвышающийся там, на вершине горы?" "Мой", - отвечал он. Старушка, глядя на камергера, имевшего весьма скромный вид, и возмущенная, по ее мнению, неуместной шуткой, заметила: "Что за бесстыдство!" - и прекратила разговор.

… Имея автомобиль, я часто принимал приглашения штутгартских знакомых посетить их поместья, и могу сознаться, что никогда в жизни не видал столь живописных феодальных резиденций. В этих иногда больших и порой весьма скромных замках обыкновенно сохранялись в неприкосновенности все признаки средневекового феодального уклада, вплоть до подвальных тюремных помещений и орудий пыток, относившихся ко временам суверенного права владетелей замков судить местное население.

Первое место среди дворянства занимали медиатизированные германские князья. Эта медиатизация (вынужденный отказ от суверенных прав) произошла при Наполеоне I, в 1806 г. Медиатизированные князья, однако, продолжали теоретически пользоваться правом "равного рождения" (Ebenburtigkeit) с царствовавшими в то время в Германии домами. Некоторые из них сохранили право иметь фамильный статут, фамильный орден и ряд других формальных привилегий утраченного суверенитета. …. Нельзя не отметить, что в Вюртемберге, как и в остальной Германии, обилие феодальных князей, князьков и поместного дворянства поражает, как своеобразный пережиток феодальных времен, не подходящий под общий строй нынешней промышленной Германии.

…Эти поездки для меня облегчились приобретением автомобиля и сдачей соответствующего экзамена на право вождения машины (последнего экзамена в моей жизни) при штутгартской шоферской школе. В общем мне очень посчастливилось, и за все время моей езды в Германии я не раздавил даже собаки. Но точная до мелочности швабская полиция составила на меня все же восемь протоколов за разного рода нарушения полицейских правил. Эти протоколы аккуратно передавались в Министерство иностранных дел, и, когда приехал посланник, они были ему вручены целой кипой. В общем же оказалось, что причиненный мной материальный ущерб исчислялся в три марки "за повреждение вагона трамвая", судя по сумме, почти невидимое. Деньги я отдал посланнику, утешив его, что в отношении остальных "правонарушений" мы с ним экстерриториальны.
______________________

Помимо поездок по Южной Германии, я за время пребывания в Штутгарте дважды ездил на автомобиле из этого города в Варшаву, причем, конечно, при таком способе передвижения гораздо ближе познакомился с Германией и ее бытом, чем из окна вагона. Оборотной стороной путешествия на автомобиле между Варшавой и Штутгартом было невероятно плохое состояние приграничных шоссе в Польше. Тем не менее они были занесены как автомобильные пути на карты германского автомобильного клуба, членом которого я состоял. Как-то раз я обратил на это внимание одного из представителей наших военных властей в Варшаве. Мне был дан доверительно следующий ответ. Оказывается, что подобное состояние шоссе в Калишской губернии входило в план военной обороны на случай войны с Германией.


Кроме этих путешествий, мне пришлось в течение одного дня проехать из Штутгарта в Париж. Эту поездку я сделал на автомобиле одного из моих румынских знакомых - князя Бибеско, который как-то приехал в Штутгарт, где на фабрике Мерседес ремонтировался его автомобиль. Эта поездка дала мне возможность убедиться, насколько культура Южной Германии, именно Вюртемберга и Бадена, стояла выше французской.

Даже Эльзас и Лотарингия после названных двух южногерманских стран производили впечатление стран с более низкой культурой. Это сказывалось во всем: и в постройках, и в обработке земли, и в целом ряде порой неуловимых подробностей жизни, к которым привыкаешь, как к чему-то неизбежному в Германии, но замечаешь их отсутствие вне ее.

Во Франции это понижение культуры еще разительнее. Если дороги ни в чем не уступают германским, то города и деревни поражают по сравнению с германскими своими жалкими постройками, возведенными без какого-либо архитектурного плана, грязью на улицах и нечистоплотностью населения. Мне перед этим и впоследствии много раз приходилось бывать во Франции, но обыкновенно лишь в Париже или на французских курортах. Но именно эта поездка на автомобиле по Франции дала мне возможность ближе присмотреться к французскому провинциальному строю и прийти к заключению об общей отсталости Франции по сравнению с ее среднеевропейской соседкой.

То же можно сказать и о заботе во Франции о памятниках старины. Например, необыкновенной красоты замок Станислава Лещинского (польского короля, а затем герцога Лотарингского, тестя Людовика XV) содержался французами в таком виде, в каком невозможно встретить памятник подобного значения в Германии. По интенсивности культуры лишь окрестности Лондона, куда я попал непосредственно после Парижа, могут сравниться с культурой Южной Германии. Я не говорю о Париже и Лондоне: они, будучи мировыми центрами, не могут, конечно, являться показателями общего культурного уровня страны.

______________________

Служебно-канцелярские обязанности в Штутгарте отнимали у меня, надо признаться, немного времени. Но я об этом не очень сожалел, так как это дало мне возможность ознакомиться в течение почти трех лет пребывания в этой маленькой столице гораздо ближе с германской жизнью, чем я мог это сделать в Берлине, где, как и вообще в больших дипломатических центрах, многочисленные по составу посольства как бы отгорожены от непосредственного контакта с местными кругами, кроме официальных. В Штутгарте, наоборот, дипломатический корпус был настолько мал, состоя лишь из прусской, австро-венгерской, русской и баварской миссий, что дипломаты были вынуждены гораздо ближе сходиться с местным обществом, а при демократичности южногерманских условий - и вообще с населением.


Помимо придворных кругов, застывших в своем провинциальном обиходе маленького двора, в Штутгарте было и большое общество коммерсантов, космополитичное вследствие своих международных деловых связей. Через год или два моего пребывания в Штутгарте у меня составился большой круг знакомых из самых разнообразных кругов общества. Владея немецким языком, я свободно вращался среди них. При этом меня стали более или менее считать за своего, было очень интересно прислушиваться к откровенным разговорам немцев, порой на темы внешней политики.

В общем меня поразило неоднократно подчеркиваемое в вюртембергских коммерческих кругах опасение возможности войны. Многие знакомые откровенно сознавались, что больше всего они боятся воинственных замыслов Берлина, так как вся на первый взгляд цветущая германская промышленность развивается исключительно в кредит и всякого рода военные потрясения могут в корне подорвать ее благосостояние. Об этом я написал два или три донесения в Петербург.

К тому же население Южной Германии было в общем настроено антимилитаристки. Офицеры местного драгунского полка, в котором у меня было много приятелей, говорили, что они предпочитают по всякому поводу одеваться в штатское. Появление их в мундире всегда могло быть сопряжено с какими-нибудь неприятными инцидентами, и в общем их стесняло.
Помнится, я видел как-то одного знакомого офицера, объезжавшего молодую горячую лошадь. Он был едва не сброшен ею. Присутствовавшая при этом гуляющая толпа не только не выказывала ему никакого сочувствия, но весьма обидно для всадника хохотала. Этот маленький эпизод указывал на настроение южногерманского населения в отношении военных.
______________________

Как я говорил выше, мои служебные обязанности были весьма нетрудны, за редкими исключениями. Наша миссия исправляла для Вюртемберга консульские обязанности. В этом отношении, несмотря на то что при миссии состоял опытный по консульским делам чиновник, я вынужден был вести с местными властями переговоры иногда по трудно разрешимым вопросам. Таковы были наследственные дела и защита русских сельскохозяйственных работников, нанимавшихся в количестве до шестисот тысяч по всей Германии на летние работы. С ними хозяева, в том числе вюртембержцы, обращались порой очень грубо, платили мало, задерживая, помимо того, их документы.

Мне помнится, как-то раз пришла ко мне одна женщина, говорившая, как мне показалось, по-украински, и стала тут же снимать свою кофту, чтобы показать на спине шрамы от полученных побоев. Разговаривая с ней, я убедился, что она словачка и австро-венгерская подданная. Я не мог, к сожалению, оказать ей никакого содействия и отослал ее к австро-венгерскому коллеге.

Большим затруднением для этих сезонных рабочих было их полное незнание немецкого языка, что облегчало их эксплуатацию работодателями. По поводу такого положения наших рабочих я написал несколько нот в вюртембергское Министерство иностранных дел и получил заверение, что местными властями приняты меры к охране интересов русских рабочих. В связи с тем же я написал подробное донесение в министерство с проектом разного рода мер по систематизации защиты нашими консульскими учреждениями русских рабочих в Германии. На этом донесении Николай II написал: "Надо об этом подумать". Оно было затем напечатано в "Вестнике Министерства иностранных дел".

______________________

В Петербург я приехал лишь в феврале 1911 г., приглашенный земским отделом Министерства внутренних дел на пятидесятилетний юбилей крестьянской реформы. Мой отец был первым управляющим земского отдела и одним из главных деятелей этой реформы как в России, так затем в Царстве Польском. В день 19 февраля состоялся ряд торжеств, на которые я был приглашен вместе с несколькими другими потомками деятелей реформы.

Вместе с ними, именно с графом Ростовцевым, Милютиным и тремя внуками графа Ланского, я был представлен Столыпиным Николаю II. Как и при первом моем представлении, Николай II поразил меня своею ненаходчивостью. В особенности у меня остался в памяти его разговор со стоявшим рядом со мной Милютиным. Царь его спросил, почему он в штатском платье, а затем говорил с ним об его бывшей службе в уланском полку. Между тем Ю.Н. Милютин, сын главного деятеля крестьянской реформы Н.А. Милютина, был довольно известным журналистом и писателем, но эта его деятельность была совершенно неизвестна Николаю II.

Конечно, многое могло быть неизвестно Николаю II, но удивительно то, что, очевидно, возле него не было никого, кто мог бы его своевременно осведомлять о главных обстоятельствах жизни и деятельности тех лиц, которые ему представлялись. Николаю я представлялся и в третий раз, в 1911 г., по случаю пожалования в камергеры. Прием был массовый, на двести-триста человек. Он произвел на меня очень тяжелое впечатление. Царское Село все больше теряло связь с внешним миром.

В числе торжеств, связанных с юбилеем, состоялся и обед, который был дан земским отделом Столыпину и некоторым другим министрам, а также и нам, потомкам деятелей реформы. Как бы ни относиться к личности Столыпина, закончившего свой жизненный путь в сентябре того же, 1911 г., нельзя не отметить, что он был выдающимся оратором и действительно мог производить впечатление на слушателей, вынося даже в среде бюрократов любой вопрос из области сухого, канцелярского обсуждения в сферу исторического освещения. Говоривший вслед за ним В.Н.Коковцов при всем его департаментском красноречии мог лишь снова завести тот же вопрос обратно в ведомственные перепутья.
 
   11.011.0
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
И.Д. Сургучев «Детство императора Николая II» изд.: Царское Дело, СПб, 2018 г.

Записанные в эмиграции воспоминания Владимира Константиновича Олленгрэна (Оллонгрена), который волею случай стал другом детства Николая II.
Написано очень хорошим языком, уважительно - но без излишнего подобострастия, с таким легким юмором. Книга есть в сети в свободном доступе.

Мать сабжа была из обедневшего рода, вдова офицера с пятью детьми, жили практически в нищете, без каких либо перспектив в будущем (эти все уточнения к тому, что бы был понятен смысл описанного в нижеприведенной цитате).

По знакомству ей удалось устроиться преподавательницей в гимназию, где она сумела обратить на себя внимание Марии Федоровны, тогда еще великой княгини, посещавшей эту гимназию по благотворительным делам.
После чего она получила предложение стать воспитательницей для великокняжеских детей.

Старших братьев В.К.Олленгрэна волею Александра (тогда еще не III, а еще находившегося в роли наследника престола) определили на учебу в кадетские корпуса, а его самого по малолетству (8 лет) оставили при матери и «определили в друзья» царским детям - Николаю тогда было 7 лет и Георгию 5 лет.


...и вдруг спустя ровно полтора месяца у крыльца нашего домика в Коломне останавливается придворная карета. Придворный лакей, в пелерине с орлами, слезает с козел и спрашивает Александру Петровну Олленгрэн.

Было воскресенье, мать оставалась дома.
—Это я, Олленгрэн, — ответила она.
И важным тоном, каким говорят слуги в старинных мелодрамах, лакей сказал:
— Вам письмо. Из Аничкова дворца.
И подал большой, глянцевитый, твердый пакет.
— Ответ можете дать словесный, — добавил строго лакей, поджал губы и, сделав бесстрастное лицо, стал осматривать потолок.

Мать не знала, что ей делать с конвертом. Разорвать? Страшно: стоит штемпель «Аничков дворец». Почтительно разрезать? Нет поблизости ни ножниц, ни ножа... А нужно спешить: лакей — с орлами, его не вот-то задерживать можно... Вскрыла шпилькой.

На твердой, слоновой бумаге какая-то неизвестная дама, по имени М.П. Флотова, писала матери, чтобы она немедленно, в присланной карете, приехала по очень важному делу в Аничков дворец.

Если не может приехать сегодня, то за ней будет прислана карета в будущее воскресенье, ровно в 12 с половиной часов дня.

У матери затряслись руки, губы, и она еле могла выговорить:
— Буду в следующее воскресенье, в 12 с половиной часов дня.
Лакей почтительно выслушал, был секунд пять в каком-то ожидании, потом крякнул и ответил:
— Слушаюсь.

Поклонился, вышел и, с замечательной легкостью вскочив на козлы, актерским уверенным жестом поправил завернувшуюся пелерину с орлами. Лошади тронули, и пустая, блестящая карета — такой никогда не видывали в Коломне — покачиваясь на длинных рессорах, блистая железными, до серебра натертыми шинами, двинулась в обратный молчаливый путь. Мы проводили ее теми глазами, какие бывают на картинах у людей, созерцающих крылатую фортуну, катящую на одном колесе...

Переполох в Коломне был невероятный. Шли разговоры о тюрьме, о наследстве и почему-то о Севастопольской войне.

Почему мать не поехала во дворец сразу? Потому что не было приличного платья.

Прижав к груди таинственное дворцовое письмо, она понеслась к своему доброму гению, к начальнице Коломенской гимназии Н.А. Нейдгардт. Та проявила желание пойти на самые щедрые жертвы и сказала, что весь ее гардероб к услугам матери. Было выбрано добротное, строгое и достойное платье, была вызвана портниха, которая что-то ушила, что-то пришила, где-то сделала новые стежки, присадила пуговицы, проутюжила через полотенце...

Мать лишилась сна, аппетита, плакала по ночам и каждую ночь во сне видела длинные волосы.
И в следующее воскресенье, ровно в 12 часов, та же карета остановилась у нашего подъезда, и тот же лакей с орлами вошел в дом и почтительно доложил матери:
— Экипаж ждет-с.

И мать, делая торопливые кресты, поехала, бледная как на смерть.

……
В бытность и службу мою в Петербурге мне часто приходилось бывать в балете, и при разъезде из театра я очень любил наблюдать, особенно у молодежи, ту восторженную лучистость глаз, которая всегда бывает после таких волшебных вещей, как «Лебединое озеро», «Жизель», или после опер «Кармен», «Демон».
В провинции это бывало после пьес чеховских.

Вот с таким восторженным взглядом вернулась домой моя мать после первого посещения Аничкова дворца.

Ее привезли обратно в той же придворной карете, в какой она уехала. Тот же гордый и величественный лакей почтительно отворил ей дверцу и почтительно же поддержал ее за локоть. И теперь уже мать не растерялась и успела что-то сунуть ему в руку. Ощутив шелест бумаги, величие склонилось перед скромностью, и мы, дети, корректно наблюдавшие эту сцену со стороны, поняли, что не нужно бежать и тормошить мать, а нужно выждать, пока она не взойдет на крыльцо и не войдет в дом, — и вообще нужно держать себя скромнехонько, пока волшебный и таинственный экипаж не скроется из глаз.

Когда мы проникли в дом, то увидели следующую картину: мать в своем великолепном, с чужого плеча, платье сидела на стуле и как-то беззвучно повторяла:
— Сказка, сказка. Аннушка, скажи, ради Бога, сплю я или нет?
— Да не спите, барыня, а в полном параде. Сейчас пирожок кушать будем.
Увидев нас, мать беззвучно заплакала и сказала:
— Услышал Бог. Услышал Бог папочкину молитву…

Потом все в том же великолепном платье, которое у меня и до сих пор не выходит из головы, она стала перед образами на колени, собрала нас вокруг себя справа и слева, обвила всех руками, как цыплят, особенно тесно прижала к себе меня, самого малого, и все читала молитвы, совсем не похожие на те, что я знал.

Что же случилось?

Мать на этот счет хранила упорное молчание.

И вот вечером к нам собрались гости: пришла сама Нейдгардтиха (не потребовавшая на этот раз немедленного возвращения платья), пришли еще какие-то кислые и худые женщины с лорнетами (классные дамы, товарки матери по службе), пришел кладбищенский протопоп, специалист по панихидам, пришел сам господин Александров, наш сосед, владелец каретного заведения и несметный богач (появление придворной кареты его лишило сна). Все это расселось, торжественное, чинное и отменно благородное, вокруг чайного стола (за добавочной посудой опять бегали к Нейдгардтихе), и тайная, приветливо улыбающаяся зависть была разлита в глубине всех глаз, как в последней картине «Ревизора».

Оказалось, что мать привезли в Аничков дворец, привели в какой-то вестибюль, в котором было четыре двери, и потом бравый солдат поднял ее на лифте на четвертый этаж. Лифт поднимался на веревке, и эту веревку с почтительно-равнодушным лицом тянул солдат. На площадке четвертого этажа стоял в ожидательной позе старый лакей в белых чулках и с золотым аксельбантом, это был лакей М. П. Флотовой по фамилии Березин. Березин почтительно поклонился матери и не сказал, а доложил, что ее «ждут-с Ее превосходительство Марья Петровна Флотова».

Мать помянула царя Давида и всю кротость его, а лакей правой ручкой приоткрыл половинку двери и, словно боясь прикоснуться к матери, пропустил ее вперед себя, провел по каким-то незначительным комнаткам и наконец ввел в гостиную, казавшуюся небольшой от множества мебели, фотографий и цветов. И всюду ощущалось тяжеловатое «амбре», как в восточных лавках, торгующих духами.

Не успела мать дух перевести, как, шурша бесчисленными юбками, с пышным тюрнюром позади (тюрнюры были только что присланы из Парижа и имели огромный успех), вошла немолодая, но как-то не по-русски свежая женщина: кожа у нее была цвета полированной слоновой кости.
— Вы госпожа Олленгрэн? Шведка? — спросила она приветливо, и сквозь особую, вырабатывающуюся у придворных беззаботно-ласковую улыбку внимательно и деловито, с немедленной записью в мозгу, осмотрела материнское лицо, задержавшись на глазах, и оттуда перешла на руки, к пальцам, — точнее сказать, к ногтям.

— Вас на весеннем приеме в Зимнем дворце заметила Великая Княгиня Мария Федоровна, супруга Цесаревича. Она предлагает вам заняться воспитанием и первоначальным образованием двух своих сыновей, Великих Князей Николая и Георгия... Николаю — семь лет, Георгию — пять. Великая Княжна Ксения вас не коснется. Ей — три года, она с англичанкой.

Мать потом вспоминала: ее от этого предложения как обухом по голове ударило и в лицо «ветрами подуло».
— Как? — воскликнула она. — Мне заниматься воспитанием Великих Князей?
— Да, — подтвердила госпожа Флотова, — именно на вас пал выбор Великой Княгини-матери.
— Но я не подготовлена к такой великой задаче! — говорила мать. — У меня нет ни знаний, ни сил.
— К великой задаче подготовка начнется позже, лет с десяти, — спокойно возражала госпожа Флотова, — а пока что детей нужно выучить начальной русской грамоте, начальным молитвам.

Они уже знают «Богородицу» и «Отче наш», хотя в «Отче» еще путаются. Одним словом, нужна начальная учительница и воспитательница, и, повторяю, высокий выбор пал на вас. Все справки о вас аведены, референции получены блестящие, и я не советую вам долго размышлять. Вам будет предоставлена квартира на детской половине, на готовом столе — едят здесь хорошо — отопление, освещение и 2000 рублей годового жалования.

Как ни заманчивы были эти обещания, мать решительно отказалась, ссылаясь на страх, великую ответственность и на неподготовленность.
— Тогда, — сказала Флотова, — посидите здесь, а я пойду доложить.
Минут через пять она вернулась в сопровождении милой и простой дамы, которая разговаривала с ней на весеннем приеме в Зимнем дворце. Это была Великая Княгиня Цесаревна Мария Федоровна. Мать сделала глубокий уставной реверанс, которому их обучали в институте, и поцеловала руку.

— Вы что же? Не хотите заняться с моими мальчиками? Уверяю вас, что они — не шалуны,
они очень, очень послушные, вам не будет слишком трудно, — говорила с акцентом Великая Княгиня, и мать, потом десятки раз рассказывая об этом, неизменно добавляла: «И из ее глаз лился особый сладкий свет, какого я никогда не видела у других людей».

— Но, Ваше Императорское Высочество, — взмолилась мать, — ведь это же не обыкновенные дети, а царственные: к ним нужен особый подход, особая сноровка!..
— Какая такая «особая» сноровка? — вдруг раздался сзади басистый мужской голос.

Мать инстинктивно обернулась и увидела офицера огромного роста, который вошел в комнату незаметно и стоял сзади.
Мать окончательно растерялась, начала бесконечно приседать, а офицер продолжал басить:
— Сноровка в том, чтобы выучить азбуке и таблице умножения, не особенно сложна. В старину у нас этим делом занимались старые солдаты, а вы окончили институт, да еще с шифром.
— Да, но ведь это же — Наследник престола, — лепетала мать.

— Простите, Наследник престола — я, а вам дают двух мальчуганов, которым рано еще думать о престоле, которых нужно не выпускать из рук и не давать повадки. Имейте в виду, что ни я, ни Великая Княгиня не желаем делать из них «оранжерейных цветов». Они должны шалить в меру, играть, учиться, хорошо молиться Богу и ни о каких престолах не думать. Вы меня понимаете?
— Понимаю, Ваше Высочество, — пролепетала мать.
— Ну, а раз понимаете, то что же вы, мать четверых детей, не сможете справиться с такой простой задачей?
— В этом и есть главное препятствие, Ваше Высочество, что у меня — четверо детей. Большой хвост.

— Большой хвост? — переспросил будущий Александр III и рассмеялся. — Правильно,
хвост большой. У меня вон трое, и то хвост. Ну мы вам подрежем ваш хвост, будет легче. Присядем. Рассказывайте про ваш хвост.
Мать начала свой рассказ.
— Ну тут долго слушать нечего, все ясно,— сказал Александр Александрович, — дети ваши в таком возрасте, что их пора уже учить. Правда?
— Правда, — пролепетала мать, — но у меня нет решительно никаких средств.

— Это уже моя забота, — перебил Александр Александрович, — вот что мы сделаем: Петра и Константина — в корпус, Елизавету — в Павловский институт.
— Но у меня нет средств! — воскликнула мать.
— Это уж моя забота, а не ваша, — ответил Александр Александрович, — от вас требуется только ваше согласие.
Мать в слезах упала на колени.
— Ваше Высочество! — воскликнула она. — Но у меня есть еще маленький Владимир.
— Сколько ему? — спросил Наследник.
— Восьмой год.
— Как раз ровесник Ники. Пусть он воспитывается вместе с моими детьми, — сказал Наследник, — и вам не разлучаться, и моим будет веселей. Все лишний мальчишка.
— Но у него характер, Ваше Высочество.
— Какой характер?
— Драчлив, Ваше Высочество...
— Пустяки, милая. Это — до первой сдачи. Мои тоже не Ангелы небесные. Их двое. Соединенными силами они живо приведут вашего богатыря в христианскую веру. Не из сахара сделаны.

— Но... — попыталась вмешаться Мария Федоровна.
Наследник сделал решающий жест.
— Переговоры окончены, — сказал он, — завтра же вашими старшими детьми займутся кому следует, а вы времени не теряйте и переезжайте к нам.
— Но у меня еще Аннушка.
— Что еще за Аннушка?
— Прислуга моя многолетняя.
— На что вам прислуга? У вас будет специальный лакей.
— Ваше Высочество, но я к ней привыкла.
— Отлично, если привыкли, но имейте в виду, что за Аннушку я платить не намерен. Это дело мне и так влетит в копейку. Вы меня понимаете?
— Ваше Высочество, это уж мой расход.
— Ах, если это ваш расход, то я ничего не имею.

Итак, сударыня... Да бросьте вы эти коленопреклонения!
Учите хорошенько мальчуганов, повадки не давайте, спрашивайте по всей строгости законов, не поощряйте лени в особенности. Если что, то адресуйтесь прямо ко мне, а я знаю, что нужно делать. Повторяю, что мне «фарфора» не нужно. Мне нужны нормальные, здоровые русские дети. Подерутся — пожалуйста. Но доказчику — первый кнут. Это — самое мое первое требование. Вы меня поняли?
— Поняла, Ваше Императорское Высочество.
— Ну, а теперь до свидания, — надеюсь, до скорого. «Промедление — смерти безвозвратной подобно». Кто это сказал?
— Ваш прадед, Ваше Высочество.
— Правильно, браво, — ответил Наследник и, пропустив вперед себя Цесаревну, вышел из комнаты.

Положите около кота миллион долларов — он и не взглянет на них, разве что понюхает. Так было и со мной, когда мне сказали, что я буду воспитываться вместе с Великими Князьями.
 
   11.011.0
RU Alex 129 #23.01.2020 10:08  @Alex 129#22.01.2020 16:30
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
A.1.> Записанные в эмиграции воспоминания Владимира Константиновича Олленгрэна (Оллонгрена), который волею случай стал другом детства Николая II.

Для равновесия - есть еще одни воспоминания подобного рода:
Капков С.В., Светлани Г.Д. "Товарищ Его Высочества". — Н. Н.: Деком, 2002.

Автором считается Григорий Данилович Пиньковский (1895-1983), в возрасте 12 лет взятый юнгой на яхту "Штандарт" за красивый голос, где он в течении 1907-08 гг был приставлен "для игр" к цесаревичу Алексею.
В советские времена он стал актером, и под псевдонимом Светлани часто снимался в кино, но широкой публике известен мало, т.к. в основном играл в эпизодах.
Считается что он записал эти воспоминания "для себя", а затем много позже его смерти, уже в наше время, эти записи якобы нашел некий журналист и издал их книгой.

По сути это нечто вроде сборника анекдотов, которые автор вероятно рассказывал за рюмкой чая благодарным слушателям в позднесоветские годы.

Типичный образчик:

— Так вот, возьми этот бак и покажи государю, чем матросов кормят.

Мне было невдомёк, что это подлая проделка. Я взял бачок, по-деловому подошёл к Николаю и официально доложил:

— Ваше Императорское Величество, меня просили показать Вам, чем команду кормят!

Николай II открыл крышку, а там оказались макароны, смешанные с банной мочалкой. Он ехидно улыбнулся, вышвырнул бачок за борт и приказал:

— Ступай к этому негодяю и скажи: государю понравилось. Только ты сам таких глупостей больше не делай. Понял?

Если бы царь стал допытываться, кто это так подло сострил, этого матроса повесили бы на рее башкой вниз или дали бы ему каторги лет двенадцать.
 


Ну и все остальное в подобном же духе.

В общем, с точки зрения полезной информации по теме книга полный ноль, да и подлинность самого источника мягко говоря вызывает вопросы.
   11.011.0
+
+7
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
С форума Урсы утащил небезынтересную ссылку (в 3-х частях):

Без духовных скреп — I. Три стиля религиозности в старой России.

Воображаемая православность дореволюционного общества — одно из самых распространенных заблуждений. Сейчас я попробую кратко объяснить, как на самом деле выглядела религиозность позднеимперской эпохи. Название "Без духовных скреп" присвоено тексту потому, что трудно представить нечто... //  erohov.d3.ru
 

Автор кратко резюмирует влияние РПЦ на жизнь страны (и вообще религиозное состояние российского общества) последних десятилетий РИ.

Вообще у меня самого, после прочтения весьма приличного количества исторической и мемуарной литературы о РИ 19-го -начала 20-х веков сложилось примерно такое же впечатление, в данном случае автор весьма удачно и в краткой форме изложил свои выводы.

Основное:
Воображаемая православность дореволюционного общества — одно из самых распространенных заблуждений. Сейчас я попробую кратко объяснить, как на самом деле выглядела религиозность позднеимперской эпохи. Название "Без духовных скреп" присвоено тексту потому, что трудно представить нечто менее похожее на эти набившие оскомину (но при том крайне неопределенные) скрепы, чем реальное православие старой России.

Начнем с того, что православие, догматически и организационно единое, на самом деле разделялось на три "религиозных стиля".

Первый стиль мы можем условно назвать "народным" — это очень–очень средневековая, примитивная крестьянская вера, без всяких богословских представлений, даже без простого понимания слов молитв, но зато со страшной любовью к артефактам (мощи, чудотворные иконы, могилки старцев и т.п.) и к обрядности, богословский смысл которой верующему чаще всего неведом, а также к любого рода декорации — пышным иконостасам, позолоченым куполам. Это религиозный стиль простого народа, который поддерживали практически все люди без образования либо с начальным образованием.

Это вера крестьян и мещан малых городов, то есть основной народной массы. Из имущего класса данный религиозный стиль характерен только для самой малообразованной его страты — купечества; отношение всех образованных сословий к такому типу веры — от пренебрежительного до настороженного. Из духовенства сторонниками данного стиля являются только монахи — это единственная страта духовенства, где есть (иногда даже на высоких должностях) совсем простые люди.


Второй стиль можно охарактеризовать как "катехизический". Этот стиль предусматривает понимание сути религии, как богословской, так и моральной, но в простом изложении, обходящем все смутные и проблемные места, возникавшие при столкновении религии с новейшими открытиями науки и социальными теориями. Катехизическим я назвал данный стиль потому, что его основой являлся знаменитый Филаретов катехизис — четкое, суховатое изложение церковной догмы, на котором было основано преподавание Закона Божия во всех учебных заведениях с середины 19 века. Сторонники катехизического стиля продолжают верить в мощи святых, чудотворные иконы и чудеса в прошлом. А вот юродивые и чудеса в настоящем уже вызывают у них некоторые подозрения. Вопросами о противоречии между наукой и религией (или об отношении религии к несправедливостям текущей общественной жизни) эти люди стараются не задаваться; к духовенству они относятся в целом уважительно, но без фанатичного поклонения.

Данный стиль религиозности был самым малораспространенным. Его носителем в эпоху Николая II были преимущественно пожилые, консервативные, почтенные дворянки. Мужчины–дворяне принадлежали к этому стилю, только если у них не было формального образования. В духовенстве сторонников у этого стиля было мало, может быть, какие–то пожилые священники низшего уровня образования (духовное училище) в провинции.


Третий стиль религиозности можно назвать "профессиональным", по простейшей причине — он с начала 18 века поддерживался в среде духовенства через духовно–учебную систему, то есть духовные семинарии и академии. Профессиональный стиль — это уже почти протестантизм, более всего он похож на "широкую" ветвь англиканской церкви. Сторонники данного стиля имеют осознанную веру и делают упор на моральную сторону религии, они привержены к регулярному богослужению, но еле терпят, ради простого народа, разного рода артефакты и дополнительные обряды (типа крестных ходов). Культ святых как таковой вызывает у них подозрения; раз он есть, надо его терпеть, но не надо форсировать (не случайно за два века синодального периода было менее десяти канонизаций). В чудеса они просто не верят, как в настоящем, так и в прошлом, но не признаются в этом, чтобы не раздражать простецов. Этих людей интересуют противоречия между наукой и религией, и они считают их примиримыми, преимущественно за счет символического восприятия Библии (семь дней творения на самом деле это эпохи и пр.); приблизительно так учат в семинариях и сегодня.

Сторонников у профессионального стиля было мало и очень мало, но все они были важными людьми. Во–первых, к профессиональному стилю принадлежали архиереи, ведь все они никогда не были монастырскими монахами, они получали высшее духовное образование и делали карьеру на духовно–учебной службе, то есть в самом рассаднике данных взглядов. Во–вторых, через духовные семинарии такие взгляды становились наиболее распространенными и в среде рядового духовенства.

И самое главное, к данному стилю православия традиционно принадлежали цари и высшая бюрократия (ну уж если не принадлежали, так притворялись).


Кроме трех стилей веры существовал еще один стиль мышления, который скорее можно назвать стилем разуверивания. Назовем этот стиль "ново–барским", так как стиль дворянства николаевской эпохи был скорее "катехизическим", и этот стиль стал преобладать в дворянской среде лишь в послереформенную эпоху. Сторонники "ново–барского" стиля есть люди в чем–то верующие, а в чем–то и вовсе неверующие. Они твердо верят в Христа, загробную жизнь, ад и рай. В то же время, если им сообщат, что Ноев потоп это выдумки, они не станут спорить и согласятся. Чудеса святых, мироточащие иконы и т.п. им кажутся суеверием простого народа. О религиозных обрядах у них нет никакого мнения, кроме того, что они малопонятны и скучны — церковь они посещают лишь для крещения, венчания и отпевания, и что там происходит, они не понимают. Эти люди не молятся (хотя дома у них есть икона в красном углу), не исповедуются и не причащаются — но не станут перечить тем, кто привык это делать. Отношение к любому духовенству у таких людей пренебрежительное, просто до отвращения. Когда они помирают, верующие домочадцы могут уговорить их исповедываться и причаститься, но, пожалуй, они сделают это только чтобы не расстраивать близких.

Этот странный стиль религиозности–нерелигиозности с эпохи Александра II считался обязательным для всякого, кто закончил хотя бы шесть классов гимназии, а также для любого дворянина. Даже самые набожные люди автоматически соглашались с тем, что аттестат зрелости чудесным образом приводит религиозные взгляды его получателя в описанное выше состояние. Даже богомольные родители не надеялись уговорить сына–гимназиста читать молитвы, считая это делом заведомо бесполезным.
...
Старшие чиновники, на уровне губернаторов, были вынуждены часто посещать разного рода официозные богослужения — и все, от церковного нищего до настоятеля храма, прекрасно понимали, что губернатор с университетским образованием дома не перекрестит лба, а последний раз причащался он в глубоком детстве.

Ну и разумеется, со всеми этими людьми сосуществовали атеисты современного типа. Атеисты состояли из двух групп — либо это были высокоразвитые люди с высшим образованием (можно считать это "сайентистским атеизмом"), либо люди с каким–то образованием и с противоправительственными убеждениями (можно считать это "политическим атеизмом"). Атеисты обычно не скрывали своих взглядов, так как им ничего не угрожало ни в личном, ни в карьерном плане (открытый атеист мог спокойно дослужиться где–то до сенатора), поэтому о них в художественной и мемуарной литературе обычно говорится прямо.




Весь 18–й век архиереи и Синод относились к попыткам внесения "народного" стиля православия в профессиональную среду жестко. Для примера, в 1723 году Черниговский епископ Иродион послал в Синод доношение, в котором доносил, что пятого мая поп Терентий, служивший в одной из черниговских церквей, видел вместе со знатными людьми, как образ Богоматери испускает слезы. Слезы собрали в сосудец, и они стали исцелять болящих. Такие истории в современной РПЦ приключаются раз в месяц, но вот реакция старинного церковного начальства была совсем иной: образ и стекшие от него слезы прислать в Синод, запечатав в удобный для этого ковчег, а попа Терентия выслать под крепким караулом. Два года провел поп Терентий в застенке, и Синод был настолько милосерден к нему, что его просто лишили священства и били кнутом нещадно (а могло выйти и много хуже).

Разумеется, перед нами типичный пример взаимонепонимания сторонников двух стилей. Все хотят хорошего. Поп Терентий, выходец из народа, верит, что чем больше артефактов и чудес, тем лучше. Архиереи, державшиеся профессионального стиля веры, считают, что имеющиеся мироточивые иконы могут оставаться таковыми (лишь потому, что народ взбунтуется, если их убрать), а вот новых не надо, дополнительно позориться незачем.

Надо было как–то объяснять попам Терентиям, в чем они неправы. Вначале эта профессиональная линия проводилась кнутом, а затем убеждением, через развивающуюся систему духовно–учебных заведений.
К 19–му веку нравы заметно смягчились, кнут спрятали в кладовку, но и духовенство к тому времени уже твердо усвоило, что мироточивые иконы в храмах появляться не должны, попы Терентии перевелись, и более образованные священники нового поколения уже сами стали искренне стесняться мироточивых икон.

Священники были постепенно переделаны/переубеждены, но, разумеется, о реальной переделке народного православия не могло быть и речи. Народная масса была столь огромна и столь малоубеждаема, а мысли людей столь загадочны, что даже перед весьма обширной сетью церковно–приходских школ, развернутой к 1900 году, не ставилось задача борьбы с религиозными предрассудками. Детей учили молитвам, священной истории в кратчайшем изложении, азам катехизиса, но попыток борьбы с суеверием, верой в артефакты и чисто обрядовым восприятием религии не делалось.
 



Собственно, как это все отразилось на жизни и судьбе последней царской семьи:

Казалось бы, к 1900–му году система стабилизировалась. Народ немножечко замечал, что духовенство верит как–то не на народный манер — например, что архиереи по возможности игнорируют любимые народом манипуляции с артефактами, типа крестных ходов с чудотворными иконами — но и эта практика существовала так давно, что сама уже казалась православным обычаем. Стороны чуть ворчали друг на друга, посмеивались друг над другом, но по большому счету всё было спокойно и безопасно. Внезапный удар по спокойствию был нанесен с самой неожиданной стороны — из императорского дворца.


Императрица Александра Федоровна, по плохо установленным причинам, к 1900–му году неожиданно перешла к православию "народного" стиля. Трудно понять, что привело немку с первоначальным протестантским воспитанием к столь экзотическим для ее среды воззрениям. Традиционное объяснение — стремление получить чудесную поддержку и родить наследника, а затем беспокойство за его здоровье. Но, так или иначе, императрица полюбила именно то, что казалось людям из высшего общества наиболее дурновкусным — чудеса святых, юродивых, земельку с могилок старцев и пр.

Первым проявлением этого стала канонизация Серафима Саровского в 1903 году. Серафим Саровский — настоящий народный святой, с медведем, видениями, очень сомнительными пророчествами, чудотворным горшком, который надо надевать на голову для исцелений, и канавкой, через которую не может перейти злая сила. Культ Серафима существовал в народе непрерывно, зародившись еще при его жизни, паломники валили валом, Саровский монастырь процветал, но о канонизации такого святого не могло быть и речи — уже 200 лет Синод канонизировал только ученых архиереев чистой жизни, по одному в 50 лет.

Но императрица надавила — и Синод очень неохотно пошел на попятную. В последний момент архиереи пытались представить императрице довод, подогнанный под "народное" православие — мощи св. Серафима представляют собой костные останки, а народ привык к тому, что тела святых остаются нетленными (разумеется, с точки зрения самих архиереев это ровно ничего не значило). Но и с этим затруднением легко справились — акт освидетельствования мощей был фальсифицирован. Народ вокруг императорской четы ликовал, духовенство было расстроено — императрица всунулась не в свое дело, вела себя неподобающим образом, сбивала простых людей с толка, потакая их предрассудкам.

Пока одни архиереи тихо ворчали, осуждая царей в кулуарах Синода, другие, более сообразительные, попытались использовать религиозность Александры Федоровны на пользу своей карьеры. Последствия оказались просто ужасными. Группа петроградских духовных лиц решила улучшить свое положение, подобрав для императрицы народно–православного гуру, которого бы они так или иначе контролировали бы. После нескольких неудачных опытов ими был представлен ко двору Григорий Распутин (разумеется, первичный план провалился, и гуру немедленно вышел из–под контроля).

Все последующие события я считаю удивительными и не имеющими аналогов в истории — традиционный религиозный подспудный конфликт высшее духовенство — народ преобразовался в конфликт высшее духовенство — дворец, в котором императрица, бог знает почему, взялась исполнять партию народа.
Самое странное, что взявшись выступать в качестве представителя народа, интровертная Александра Федоровна не позаботилась известить о том народ, который искренне не заметил в ней защитника простонародной религиозности, с годами всё менее ее любил, а к моменту революции и просто возненавидел.

Распутин, несомненно представлявший простонародную религиозность в самом ее безобразном, нутряном (хлыстовском, по мнению многих) виде, быстро ухитрился расколоть церковное руководство. Большинство архиереев его открыто ненавидело, меньшинство стремилось заручиться его поддержкой — но за это меньшинство было ненавидимо большинством.

В общем, церковный мир пришел в такую конфигурацию, в которой к концу проблемного царствования Николая II находились уже все общественные институты — все рассорились, разодрались и начали кататься клубком. Заметим, что церковь однозначно и мгновенно поддержала Февральскую революцию, прекратив поминать царя за богослужением на следующий день после его отречения.

Если сторонником профессиональной религиозности приходилось терпеть религиозность народного типа в народе, то ее было просто невозможно было терпеть в человеке, близко общающемся с императорской четой. И это привело к тому, что Распутина возненавидели не только архиереи, но и все прочие сторонники профессионального религиозного стиля — то есть все старшие бюрократы. Поскольку Распутин, надеясь на свою удачу, все более и более хамел, его затем возненавидели и люди с религиозностью "ново–барского" типа — а это уже были все поголовно издатели, журналисты и читатели газет, то есть как раз та прослойка общества, которая и именовалась тогда "общественностью".

И тут конфликт, когда–то имевший в своей основе выбор императрицей "неправильного" религиозного стиля и традиционные, весьма умеренные, трения между "народной" и "профессиональной" моделью православия, начал приобретать эпические черты. Дальнейшие события — травлю Распутина в прессе, потерю императорской четой всяческой общественной репутации, общее убеждение в аморальности и государственной измене Александры Федоровны, и дальше и дальше, вплоть до казни Романовых — знают все.

Разумеется, события эти были комплексными, и имели множество одновременно действующих причин. Мой рассказ направлен лишь на то, чтобы подчеркнуть менее понятный сегодня аспект старинного конфликта. Он развивался так, как развивались многие конфликты эпохи — маловажное первоначальное столкновение, ответная эскалация со стороны обиженных, ответная эскалация со стороны обидевших — и вот уже конфликтующие вцепились друг в друга без надежды на примирение в обозримой перспективе.
 
   11.011.0
RU Alex 129 #19.02.2020 14:09  @Alex 129#17.02.2020 16:05
+
+2
-
edit
 

Alex 129

координатор
★★★★★
> Разумеется, перед нами типичный пример взаимонепонимания сторонников двух стилей. Все хотят хорошего. Поп Терентий, выходец из народа, верит, что чем больше артефактов и чудес, тем лучше. Архиереи, державшиеся профессионального стиля веры, считают, что имеющиеся мироточивые иконы могут оставаться таковыми (лишь потому, что народ взбунтуется, если их убрать), а вот новых не надо, дополнительно позориться незачем

офф

Что интересно, за прошедший век это противоречие не сгладилось, а стало еще явственнее.

Не так давно читал большое интервью с кем то из начальства питерской духовной академии (может даже ректором), и тот высказал такой тезис, что в целом уровень образования большинства нынешних российских священников откатился где то до состояния первой половины 19 века (имеется ввиду конечно не светское, а ихнее специальное образование).

И привел такой пример - один сельский священник откуда то из глухой провинции, рассказал ему следующую историю. Какая то бабка из его прихожанок стала к нему приставать, что ей стал часто снится еë покойный муж, который пожаловался что дескать ему холодно лежать в могиле - мол что делать? Видимо так она этого батюшку доставала, что тот ей и сказал - мол, раз так приспичило - ну возьми теплое белье и зарой его в могилу мужа. И видимо помогло))) - бабка отстала.
В общем этот церковный начальник вовсю возмущался - что это за безобразие, ересь какая то, и вообще непрофессионализм - мол надо перековывать окормляемый контингент и т.п.

Т.е. с одной стороны - питерский "ученый арихиерей"©, на приведенном в статье фото такой солидный, ухоженный, интеллигентного вида дядька - учащий "как надо правильно"(тм) и прочим катехезисам, - а с другой провинциальный батюшка "с земли", у которого паства в основном состоит из бабок-бывших комсомолок, у которых в головах там такого понакручено - чего их перевоспитаешь, что ли?
Так что ничего нового под луной... ;)
   11.011.0
Это сообщение редактировалось 19.02.2020 в 14:20
RU spam_test #19.02.2020 14:32  @Alex 129#19.02.2020 14:09
+
+3
-
edit
 

spam_test

аксакал

A.1.> Так что ничего нового под луной... ;)
"страшно далеки они от народа"
   79.0.3945.13179.0.3945.131
1 19 20 21 22 23 30

в начало страницы | новое
 
Поиск
Настройки
Твиттер сайта
Статистика
Рейтинг@Mail.ru