Грамотность и образование в России начала XX века и после революции

Штришок. Сейчас распространено мнение, что мало-мальски образованные люди в РИ непременно знали иностранные языки - гимназии же! не всеобуч тебе какой! - а дворяне так те и вовсе поголовно, потому что ну как же иначе?

Этот милый хрустобулочный шаблон разрывает нам князь Оболенский, член Первой Думы:

В. Д. Набоков был сыном министра юсти-
ции Но, будучи аристократом по -проис-
хождению, он вырос и иоспитался в среде
петербургском аристократии и иысшей бю-
рократии. Это был довольно замкнутый круг
люден консервативных убеждений, но, в
иощем, весьма культурных. Петербургская
аристократия по преимуществу чиновная,
сильно отличалась от московской и провин-
циальной аристократии помещичьего типа,
тесно связанной с деревней и ее бытом. Мо-
сковские аристократы одевались небрежно,
имели мягкие, но размашистые манеры, го-
ворили певучим московским говором, были
сердечны в личных отношениях и свободно
объединялись с представителями других
ипщественных слоев

Совсем в другом роде пыла аристократия
петербургская. Холодные, несколько над-
менные, петербуржцы твердо придержива-
лись умеренно-консервативных взглядов и
вращались почти исключительно среди лю-
ден «своего круга». Менее способные дела-
ли карьеру в гвардейских полках, более спо-
собные оканчивали Лицей, Училище право-
ведения, реже — университет и преуспевали
па поприще бюрократическом. Все более
или менее были близки ко Двору. Обяза-
тельным признаком хорошего тона в этой
среде считалось знание иностранных язы-
ков.

 

Обратите внимание: не просто к бифштексам, а к мааааленьким бифштексам то что дворянство вообще, не то что даже аристократия вообще - только относительно петербургской он говорит, что владение языками считалось хорошим тоном!

Я тут наконец добрался до мемуаров Витте, купленных еще лет пять назад...

Он там эпически описывает свое домашнее и школьное образование, и поступление в университет: к 16 годам бабушка-княгиня научила его с братом читать/писать и говорить по французски, дядя-генерал научил джигитовать и фехтовать, француженка-гувернантка - не будем уточнять чему))), а музыкой они увлекались сами.
Потом он c братом поехали в Одессу поступать в университет, к большому удивлению родственников - зачем мальчику из приличной семьи учится в университете?

К чести университета - Витте с братом туда не приняли, несмотря на наличие мохнатейшей лапы.
После чего Витте (по собственной инициативе, если ему верить) взялся за ум, уехал в Кишенев, там повторно прошел гимназический курс, и только после этого со второй попытки поступил в университет.

Первоначальное образование мне дала моя бабушка, урожденная княжна Долгорукая, т. е. она выучила меня читать и писать. С малолетства я был отдан в руки моей кормилицы и моей няньки. Кормилица моя была вольнонаемная; муж ее был солдат Стрелкового батальона, находившегося в Тифлисе, нянька же была крепостная, дворовая. Уже с самых молодых лет, можно сказать с детства, я видел некоторые примеры, которые едва ли могли служить образцом хорошего воспитания. Так, муж моей кормилицы, прекраснейшей женщины, которая затем кормила и моих сестер - был горький пьяница. Я помню, как этот солдат Вакула приходил к своей жене, моей кормилице, - которая потом осталась при мне 2-ой нянькой, - помню сцены, которые разыгрывались между ними. Муж моей няньки-крепостной был также крепостным; он служил у нас официантом и был также горчайшим пьяницей; при мне постоянно разыгрывались сцены между моей нянькой и ее пьяницей мужем.

Когда я и мой брат Борис несколько подросли, то нас отдали на попечение, сначала дядьки, отставного кавказского солдата, прослужившего 25 лет в войсках, а затем гувернера-француза Ренье, отставного офицера, бывшего моряка французского флота. Мои дядьки (солдаты) вели себя также не особенно образцово; они оба любили выпить и один из них, несмотря на то, что ему было за 60 лет, на наших детских глазах развратничал.

....

Тогда у нас появился новый гувернер, некий швейцарец, француз Шаван, гувернанткой же моих сестер в это время была француженка Демулян.
И вот наш гувернер завел амурные отношения с этой гувернанткой, так что, в конце концов, моим родным их обоих пришлось уволить, причем эта же гувернантка совратила с пути истинного моего старшего брата. Я рассказываю все эти истории, чтобы показать, как трудно уберечь детей, даже если в семействе есть материальные средства, от вещей их развращающих, если сами родители неукоснительно не занимаются их воспитанием.

После г. Шаван у нас гувернером был русский немец, выписанный моим отцом из Дерпта, некий г. Паульсон. Этот самый гувернер занимался преподаванием нам различных предметов, например - истории, географии, а также и немецкого языка. Но немецкий язык мне никогда не давался, и потому, несмотря на то, что у меня был гувернер-немец, - я немецкому языку не научился, т. е. на немецком языке не говорю.

Одновременно с этим к нам приходила масса различных учителей, все это были учителя Тифлисской гимназии, которые подготовляли нас к поступлению в гимназию. В это время в Тифлисе была только одна классическая гимназия; в этой гимназии были интерны (ученики, которые там жили), экстерны и сравнительно меньшее количество вольнослушателей, которые допускались только в особых случаях. И вот меня и брата, в виду того положения, которое занимали мои родные, допустили в качества вольнослушателей в 4-5 классы.

В это время в гимназии было всего 7 классов, и таким образом в гимназии я был в качестве вольнослушателя в течение 4 лет, при этом я прямо переходил из класса в класс, не сдавая переходных экзаменов. Занимался я очень плохо, большею частью на уроки не ходил; приходя утром в гимназию, я, обыкновенно, через 1 час - уже выпрыгивал из окна на улицу и уходил домой. Вследствие того, что мы были вольнослушателями и в виду особого, всем известного, положения, которое занимали наши родители, учителя не обращали на нас никакого внимания, потому что они не были ответственны ни за наше учение, ни за наше поведение. В бытность нашу в гимназии к нам, на дом, постоянно приходили учителя той же самой гимназии, которые давали нам параллельно уроки по тем же предметам, которым они нас учили в гимназии.

Я забыл сказать, что когда мы жили на Кавказе, в Тифлисе мне и брату мешало отчасти заниматься то обстоятельство, что мы чрезвычайно увлекались музыкой. Тогда там была консерватория, директором которой был г. Зейне, и мы с братом очень усердно занимались музыкой. Сначала нас учил играть на различных духовых инструментах, преимущественно на флейте, флейтист оркестра какого-то военного полка, а потом мы уже учились в упомянутой выше консерватории, где преподавали артисты из итальянской оперы. Вообще я и мой брат гораздо больше времени тратили на музыку, нежели на все остальные предметы; кроме того, мы постоянно занимались верховым спортом, затем упражнениями на рапирах и эспадронах, чему придавал особое значение наш дядя генерал Фадеев, который требовал, чтобы к нам приходил учитель фехтования тамошних войск, который нам преподавал искусство фехтоваться, драться на рапирах и эспадронах.

Наконец, наступило время, когда надо было держать экзамен, для того, чтобы поступить в университет. Я держал экзамены чрезвычайно плохо и, если бы не учителя гимназии, которые в течёние 4-х лет к нам ходили, и, конечно, получали при этом соответствующее вознаграждение, то я, вероятно, никогда бы экзаменов не выдержал, а так, еле-еле, с грехом пополам, я получал только самые умеренные отметки, которые мне были необходимы для того, чтобы получить аттестат.

Так как мы дома болтали большею частью по-французски, то, понятно, мы бегло говорили на этом языке и, пожалуй, даже лучше, нежели по-русски.

С таким аттестатом, когда мне было 16 с половиной лет, я отправился с братом в университет. До 16 лет я на Кавказе жил безвыездно, и это был мой первый выезд с Кавказа. Нас повез отец. В это время попечителем Киевского учебного округа был брат моего отца, сенатор Витте, поэтому естественно, что нас отец повез именно в Киев, чтобы там определить в университет, но дорогою, в Крыму, отец получил телеграмму, что его брат Витте переведен из Киева и назначен попечителем учебного округа в Варшаву. Тогда этот последний пост считался выше, нежели пост попечителя обыкновенного Учебного Округа, так как в то время Царство Польское имело свое особое управление, и попечитель Учебного Округа в Варшаве имел очень большие права и полномочия.

В виду того, что мой дядя должен был покинуть Киев (а тогда между Одессой и Киевом не было железной дороги, а, следовательно, и проезд был не так прост), мы остались в Одессе. В это время попечителем Учебного Округа в Одессе был Арцимович, поляк, правовед, которого хорошо знал мой дядя, сенатор Витте, так как этот последний раньше был инспектором Правоведения. Вследствие этого он рекомендовал нас Арцимовичу, и мы, с отцом и матерью, которая нас также сопровождала, остановились в Одессе.

Не смотря на протекцию попечителя Учебного Округа Арцимовича нас в Одессе, конечно, в университет не приняли. Тогда Новороссийский университет только что открылся или, вернее сказать, был преобразован из Ришельевского Лицея в Новороссийский Императорский университет.
...
Вследствие этого наш отец поместил нас в Ришельевскую гимназию и затем уехал опять обратно по месту своей службы на Кавказ.

Мы остались, вдвоем с братом, совершенно одинокими. Я начал ходить в гимназию, а мой брат определился вольнослушателем в Новороссийский университет; так что он даже в гимназию и не ходил. Когда мы остались одни, у нас, в сущности, у меня, явилось сознание того, что я никогда ничему не учился, а только баловался и что, таким образом, мы с братом пропадем. Тогда у меня явилось в первый раз сознание и соответственно с этим проявился и собственный характер, который руководил мною всю мою жизнь, так что вплоть до настоящего времени я уже никогда не руководился чьими либо советами или указаниями, а всегда полагался на собственное суждение и, в особенности, на собственный характер.

Когда у меня явилось сознание, что так дальше жить нельзя, так как мы иначе погибнем, я поступил таким образом: я уговорил моего брата переехать в Кишинев (тогда, как я уже говорил, железной дороги в Кишинев из Одессы не было, железная дорога шла только до станции Раздельной.), и там поступить пансионерами к какому-нибудь учителю, который бы нас подготовил так, чтобы мы могли снова выдержать выпускной экзамен в гимназии.

Соображения мои заключались в том, что если мы приедем в город, нам совершенно неизвестный, в котором мы решительно никого не знаем, и поступим к учителю, который будет заинтересован в том, чтобы нас подготовить настолько хорошо, чтобы мы могли выдержать экзамен, то это даст нам наибольшую гарантию в том, что мы не будем выбиты из колеи и, наконец, поступим в университет, для чего, конечно, необходимо было серьезно заниматься.

В Кишиневе мой брат нашел учителя математики, некоего Белоусова. На другой день по возвращении моего брата из Кишинева, мы с ним отправились из Одессы сначала по железной дороге до станции Раздельной, а потом на перекладных в Кишинев. В Кишиневе мы поступили пансионерами к этому учителю гимназии Белоусову, о чем дали знать отцу, который быль всем случившимся крайне удивлен. Он начал нам присылать надлежащие деньги, и мы взяли себе соответствующих учителей.

С этих пор мы с братом более полугода занимались, можно сказать, и день, и ночь и все-таки этих занятий было недостаточно, потому что, в действительности, мы с братом были полными невеждами, решительно ничего не знали, потому что никогда ничему серьезно не учились, а только умели хорошо болтать на французском языке.

Этот учитель математики Белоусов был прекраснейший человек, но имел один порок - он пил.
Бывало дня по 2-3 мы его совсем не видали, так как он в это время сидел у себя безвыходно в комнате и пил. Тем не менее занимались мы очень усердно и в это время у меня проявились большие способности к математике. Наконец, прошло 6 месяцев, и наступил срок держать выпускной экзамен. В это время директором гимназии был Яновский, который впоследствии был попечителем учебного округа на Кавказе, а потом членом Государственного Совета (в то время, когда я сделался министром). Яновскому, который был тоже математик, мой учитель Белоусов сказал про меня, что я обладаю большими математическими способностями, вследствие чего Яновский уговорился со мной следующим образом: если, при самом строгом экзамене, я по всем математическим предметам, т. е. по арифметике, геометрии, алгебре, физике, математической физике, метеорологии, физической географии, математической географии - одним словом, по всем физико-математическим предметам получу по пяти, то тогда он меня проведет и даст мне хороший аттестат и по другим предметам.

Мой же брат, наоборот, математические предметы знал довольно слабо, но за то другие предметы он знал лучше меня, потому что занимался преимущественно ими более полугода. Яновский экзаменовал меня сам по всем математическим предметам и по всем этим предметам я получил 5, благодаря этому Яновский, в качестве директора гимназии, являясь постоянно на другие экзамены, сам меня экзаменовал, в сущности говоря, задавал мне самые элементарные, простые вопросы и ставил средние отметки. Таким образом, я и мой брат кончили курс Кишиневской гимназии, затем переехали в Одессу и поступили там в Университет. На каникулы же мы ухали к родным на Кавказ.

 

Воспоминания математика Бескина об обучении в МГУ в начале 1920х годов. Историко-математические исследования. 1993 год. Фрагменты.

Московский университет помещался в двух домах иа Моховой улице. Один из них (Моховая, 9) назывался “старым зданием", а другой (Моховая, 11, перед которым стоит памятник Ломоносову) “новым”. (До открытия университета ива Ленинских горах, который теперь принято называть новым, оставалось более тридцати лет.) Математическое отделение занимало четвертый этаж нового здания, по лекции по физике и физический практикум были в старом здании.

Поступить на математическое отделение было совсем просто. Конкуренции не было. Математика считалась бесперспективной специальностью, и для поступления не было иных стимулов, кроме интереса к ней.

Экзамены были по нынешним меркам необыкновенно легкими. При подаче заявления надо было приложить три
документа: справку об окончании средней школы, справку домоуправления с места жительства и справку о прививке оспы.

Для современного читателя надо пояснить, что значит “справка об окончание средней школы" (точнее говоря, школы второй ступени). Аттестатов зрелости в то время не существовало (равно, как и дипломов о высшем образовании). Для первых послереволюционных лет было характерно нигилистическое отношение
к документам. Оканчивая среднюю или высшую школу, учащиеся не получали никаких аттестатов или дипломов, но в случае необходимости могли получить справку произвольной формы. Дипломы были введены в 1923/24 г. Забегая вперед, расскажу любопытный случай. В 1934 г. я был завидующим учебной частью матсматического отделения. Ко мне обратился профессор нашего отделения Л.А Люстериик (1899-1981) (впоследствии член-корреспондент АН СССР) с просьбой выдать ему диплом об окончании университета. Он объяснил, что диплом до сих пор ему ни разу нс понадобился (даже при поступлении на должность профессора), а теперь он нужен для оформления академического пайка.


В начале 20-х годов не существовало ученых степеней и званий (кроме присвоенных в дореволюционное время). Профессор и доцент — это были должность, на которые мог зачислить по своему усмотрению руководитель вуза. На математическом отделении полагалось шесть ординарных (штатных) профессоров, которые читали обязательные курсы. Эти профессора были несменяемы.

Кроме них были экстраордииарные (сверхштатные) профессора и доценты, читавшие факультативные курсы. Посещение лекций и практических занятий было необязательно. Старшие студенты иронически относились к новичкам, слушавшим обязательные курсы. Считалось хорошим томом слушать только факультативиые курсы, а обязательные изучать и сдавать по учебникам. Я на первом курсе слушал все, что мог успеть.

Деление на курсы было несколько условным. Для перехода на следующий курс не требовалось сдать все, что положено по программе. Каждый предмет был оценен некоторым числом очков.

Для перехода на следующий курс надо было сдать, кажется, не менее 80%. Таким образом, можно было дойти до последнего курса, имея "хвосты" за первый курс. Однако для окончания университета надо было сдать все обязательные предметы за все курсы и четыре факультативных курса по выбору (два из них из списка
особо важных), получить нужные зачеты и отработать, кажется, два семинара. С 1926 г. были введены дипломные работы.

Курс (по теперешней терминологии “поток“) не делился на группы. Практические занятия проводились для всего потока. Приходили все желающие. К доске выходили тоже по желанию. Никакого учета этих занятий не было. Нс было также контрольиых работ.

Отметки на экзаменах ставились по трехбальной системе: “в.у.” (весьма удовлетворительно), “у” (удовлетворительно) и "н.у.” (неудовлетворительно).

Стипендий практически не было. Точнее говоря, были единичные (очень редкие) стипендии от некоторых общественных организаций. По неофициальной статистике, из поступивших на математическое отделение его оканчивали 20%.

Обучение в университете (и вообще в советской высшей школе) почти всегда (но не всегда) было бесплатным. В начале 1923 г. была введена плата за учение: с нетрудовых элементов 500 млн. руб. в год, со всех остальных 300 млн. Нетрудовыми элементами считались дети нэпмаиов. Указанные суммы были не
символическими, и не всякий мог легко уплатить их. Некоторые категории студентов освобождались от оплаты, например работавшие по той специальности, по которой обучались.

Инфляция в то время росла стремительно. Стоимость проезда амвае менялась ежедневно. Газеты в каждом номере публиковали: сегодня проезд в трамвае стоит столько-то. Когда комиссии по установлению платы приступили к работе, упомянутые выше суммы стали казаться недостаточными. Комиссия физмата стала
расширительно назначать плату 500 млн. и стала облагать тех. кто по приказу освобождался от платы. Это вызвало многочисленные конфликты и жалобы. Плата на этот раз просуществовала недолго, кажется, один год.
...
Учебная литература

В начале 20-х годов университетское преподавание математики не было обеспечено учебниками. Этот недостаток преодолевался двумя способами.

Первый. Издание литографированных конспектов лекций. Студенты записывали лекции. издавали их на свои средства (для этого составлялись студенческие товарищества) и продавали. В начале века все конспекты были написаны от руки, в 20-с годы стали появляться машинописные.

Некоторые профессора относились к этому благожелательно и даже проверяли рукопись перед изданием. некоторые же нет. Например, Л.К. Лахтин запрещал издавать свои лекции, потому что считал полезным, чтобы каждый студент записывал лекции сам. Несмотря на это, конспекты лекций Л.К. Лахтина издавались
часто и приобрести их было легко. Уйдя на пенсию, Л.К. Лахтин задумал издать свой курс под названием “Энциклопедия математики” (название в то время модное). Вышла первая часть “Введение в анализ” (год издания не указан, но, по-видимому, 1924-й). По этой книге можно составить себе точное представление о курсе, который читал Л.К. Лахтин. Известность имел “Курс теории вероятностей” Лахтина (Л., 1924).

Из печатных руководств по анализу я помню только первый том “Курса математического анализа” парижского академика Э. Гурса, переведенный в 1913 г. А.И. Некрасовым (1883—1957) (он читал у нас теоретическую механику), под редакцией Б.К. Млодзесвского н К.А. Поссе (1847—1928), но книга Гурса не учебник, а весьма обстоятсльиая трехтомная монография, полностью изданная в русском переводе в 1933—1934 гг. Э. Гурса был крупным специалистом по уравнениям с частными производными и теории аналитических функций, профессором Сорбонны и членом Парижской академии наук. А.И. Некрасов, окончивший Московский университет в 1906 г., стал видным механиком и математиком, профессором МГУ. Он работал в
ЦАГИ и Институте механики АН СССР. членом-корреспондентом которой был избран в 1932 г. и академиком в 1946 г. К.А Поссе, ученик П.Л. Чебышева и профессор Петербургского университета, почетный академик. автор многих работ различным вопросам анализа, выпустил в конце ХIХ в. курс дифференциального и интегрального исчисления для технических вузов, переизданный в переработке профессора МГУ и члена
корреспондента АН СССР И.И. Привалова (два тома, 1934).

Второй способ — использование иностранной литературы. По многим предметам из русском языке не было никакой литературы даже литографированных конспектов (например, проективная геометрия, интегральные уравнения). Это стимулировало овладение в какой-нибудь степени иностранными языками. Особенно эти
было необходимо для работы в семинарах. Я думаю, что почти каждый студент-математик того времени мог свободно читать, математическую литературу по-немецки и по-французски. Без английского можно было обойтись, да он и был в то время мало распространен. В средней школе преподавалось два языка —
немецкий и французский. Для геометров важнее был итальянский.
Ни один студент, занимавшийся дифферсцинальной геометрией под руководством профессора С.П. Финикова (1883— 1964) и Д.Ф. Егорова , не мог обойти трактата Л. Бианки "Lezioni di geometria differenziale ” (1897), (имевшегося и в немецком переводе).

В учебниках того времени было принято все определения и теоремы формулировать словесно, без символических обозначений и формул. Теперь это непривычно.
...
ВЕКТОРНОЕ ИСЧИСЛЕНИЕ
Борьба вокруг векторного исчисления, разыгравшаяся на моих глазах (от начала до конца), поучительна, и о ней стоит рассказать подробно.

В 20-е годы векторное исчисление только начало проникать в изложение некоторых московских факультативных геометрических курсов. Математики старшего поколения (А.К. Власов, Млодзесвский, Д.Ф. Егоров) не пользовались векторными методами. Профессор С.С. Бкийгснс (1882—1969) был сторонником векторных методов и свой курс "Изгибание поверхностей” читал на векторной основе. Однако в курсе аналитической геометрнии, который он читал значительно позже, он не решился пойти против традиции и даже в его "Аналитической геометрии” 1939 г. изложение коордннатное. В курсе физики и механики дело
не шло дальше сложения и вычитания векторов. Таким образом, в 20-с годы можно было получить университетский диплом математиика, ничего не зная о векторах.

Замечу, что в высшей технической школе борьба за внедрение векторных методов происходила на десятилетие позже. Правда, в 1926 г. МВТУ (Московское высшее техническое училище) издало небольшим тиражем первый учебник аналитической геометрии в векторном изложении (И.И. Соколовского), но процесс протекал очень медленно.

С появлением в Москве В.Ф. Кагана возникли открытые дискуссни. Удивительно, что наиболее активным противником использования векторов был Д.Ф. Егоров. Это показывает силу традиции. Ее не мог преодолеть даже такой выдающийся математик как Егоров. Он говорил, что преимущества векторного метода заключаются только в том. что формулы становятся в три раза короче и их в три раза меньше. Но того же результата
можно достичь употреблением знака циклической суммы S. Этот символ, который Д.Ф. Егоров очень любил и постоянно им пользовался, означает распространение на три измерения. Например:
вместо соs²а + сos²В + соs²у = 1 Д.Ф. Егоров писал S cos²а = 1.
Формула г = 0 заменяет три формулы х =0,у = 0, z = 0. но можно писать х = 0 еtс. Стоит ли ради сокращения формул вводить, такую обширную теорию, как векторное исчисление?

Мы, студенты, с большим интересом слушали. как спорят наши профессора. Мы наивно думали. что судьба векторного исчисления зависит от того, чьи доводы окажутся более убедительными. Вероятно, также думали ин профессора. На самом же деле решение этого вопроса было предопределено ходом развития
математики и ни в малейшей степени не зависело от дискуссий в МГУ.

 

Если кому интересно, то целиком http://pyrkov-professor.ru/default.aspx?tabid=195&ArticleId=72
Там оценки профессоров, чистки и т д

Такое мнение о женском образовании из книги "Скальковский К.А. Современная Россия. Очерки нашей государственной и общественной жизни" 1895 год

Комиссии Бессарабской губернии отмечали, что на 1902 год в сельской местности формально какие-то начальные школы кое-где существовали, и крестьянских детей учили, что должно было бы хотя бы грамотность обеспечить, но... по большей части формально. Учились они в лучшем случае 3-4 месяца в году, и не систематически. Рабочую силу просто не отпускала в школу семья. До конца октября - в поле, с конца февраля - на выпасы. Между - как пойдёт. И большинство не оканчивало даже этого начального образования.
В итоге "из сотни человек учащихся лишь один может считаться усвоившим полный курс, и лишь пятеро доходят до конца курса".

Для сравнения - не Германия и не Франция даже, а Япония, которая на то время, казалось бы, только с сакуры слезла при Мейдзи. А вот оказывается нифига.

к середине XIX века в Японии было 40% грамотного мужского населения и 15% женского. Но ведь это больше, чем в России к тому времени.

— Да, это намного больше. Считается, что в России до реформы 1861 года было где-то 6% грамотных. Японские показатели приблизительно соответствуют самым передовым странам Европы того времени, скажем Голландии и Пруссии. В Японии очень велико почтение перед письменным словом, оно намного больше, чем в Европе. Потому что, для того чтобы научиться иероглифической грамоте, требуется очень много времени, требуется большая усидчивость, и поэтому быть грамотным чрезвычайно почетно. Понятно, что все самураи были грамотными. Но и довольно много крестьян тоже было грамотными.

— А зачем крестьянину нужно было быть грамотным в Японии?

— В Японии не развивалась наука и техника и промышленное производство. Но прогресс в агротехнике, который происходил в XVII–XIX веках, был чрезвычайно большим. Крестьяне читали книжки по агротехнологиям, и они их писали.

 

Миронов Б.Н. Познавательные способности русских крестьян доиндустриальной эпохи // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2018. Т. 63. Вып. 4. С. 1047–1081.
Текст: Федор Артюшенко.

В 1897 году Этнографическое бюро В. Н. Тенишева провело анкетирование крестьян великорусских губерний. Цель состояла в том, чтобы углубиться в крестьянскую повседневность: как они мыслят, чем живут и какие логические операции строят при рассуждениях. Любопытным результатом наблюдений стали способы счёта крестьян — они существенно отличались от методов, нам привычных.

Этнографы выяснили, что подсчёты крестьяне ведут с помощью конкретных ориентиров и примеров. Для стандартных счётов это были лучины, для измерения объёма — возы с грузом, а для времени — дни праздников и ежедневных работ.

Так, крестьянин скажет не «это заняло 3 часа», а «это заняло 18 лучин».

«Что же касается умственных действий над числами, то этим крестьяне совсем не занимаются, если только не принимать во внимание школьников» — так этнографы характеризуют числовой счёт крестьян.

Умение крестьян считать напрямую зависело от грамотности. По подсчётам доктора исторических наук Б. Н. Миронова, среди крестьян неграмотное население составляло 78%. Неграмотных мужчин по подсчётам было 59%, женщин — 90%. Поэтому наблюдение за неграмотными и стало наиболее примечательным.

Неграмотные крестьяне редко вели счёт дальше ста, не знали названий всех чисел для корректного счёта. После числа «двадцать девять» многие называли число «двадцать десять», а затем — «тридцать один». Числа в тысячах предпочитали говорить по количеству сотен в числе: для числа «тысяча двести» говорили «двенадцать сот». Умножение и деление заменялось сложением и вычитанием.

Одинаковые числа складывали быстро, знали, что 3 и 3 будет 6, а 6 и 4 — 10. А вот при сложении иных чисел в пределах десятка возникали трудности. Для этого крестьяне прибегали к пальцам: на них они считали вслух и раскладывали составные числа на удобные им единицы. Дальше 15 счет чаще всего был затруднительным, в этом случае они обращались за помощью знающих людей.

Счётами крестьяне пользовались редко: подсчёт нужного количества был долгим, поэтому счёты оставались предметом для грамотных.

Для сложения и вычитания чисел крестьяне тоже использовали лучины. Чтобы крестьянин посчитал, к примеру, сколько будет 36 и 14 снопов сена, крестьянин брал лучинки, которыми обозначал десятки. Затем, чтобы получить первый десяток, складывались числа 6 и 4, а затем 30 и 10.Таким образом, у крестьянина выходило 5 лучинок, то есть пять десятков.

Лучинки (палочки) раскладывались прямо на столе или любой подходящей поверхности — и этнографов поражало, как крестьяне эти палочки быстренько перебирали, чтобы посчитать количество стогов сена перед ними.

Замер площади, длины, расстояния и объёмов также вызывал трудности у неграмотных крестьян: «Большинство крестьян не знают квадратных и кубических мер. Когда нужно вычислить площадь, поля делятся сперва на мелкие участки одинаковой длины, а участки уж на узкие [одинаковые] полоски».

Поэтому и здесь крестьянам помогали отдельные предметы и приметы: для ограничения посевов использовались изгороди, речки, межи и луга. Высоту здания определяли при помощи положенных в ряд деревьев. Площадь помогали измерить меры посевного зерна. Так, для засева половины десятины земли, использовалась «осьмина» (или полчетверти) ржи.

Вместо объёма и кубических мер крестьяне использовали предметные понятия: для сена — количество возов; для дров в поленницах — «батоги», для песка — ящики, которыми нагружают лошадь в зависимости от её силы. При подсчёте расстояния использовались колья известной длины, версты и сажени. Сажень использовалась крестьянами часто и легко: когда крестьянин замечал меру сажени, поделённую на вершки, он вытягивал над головой правую руку и заметить, сколько вершков не хватает до конца среднего пальца на руке. Впоследствии длина определялась без специальных мер.

Интересными были отношения крестьян со временем суток и календарём. Часы появились в крестьянских селениях в конце XIX века. Пользовались крестьяне ими преимущественно как предметом роскоши — потому что по циферблату определять время зачастую не умели. Часы с боем крестьяне расценивали скорее как развлечение.

Встречались и суеверия: кто-то из неграмотных крестьян видел в часах с кукушкой нечистую силу. Поэтому время чаще всего определялось по длине собственной тени: в полдень она была самая меньшая и равная собственному росту, а к вечеру увеличивалась. Её длину измеряли шагами. Так, количество шагов до конца тени равнялась числу часов во времени суток. В избе полдень определялся по месту падения солнечных лучей. Ночью время определялось по пению петуха: первый раз петух пел в полночь, второй раз — ещё через некоторое время, а перед рассветом (в 5-6 утра) — третий раз. Зимой и летом этот метод действовал одинаково. В общем случае измерять время было не нужно: уклад жизни крестьян позволял руководствоваться либо привычками (как, например, в приёме пищи), либо объективной необходимостью в работе.

Гражданский календарь у крестьян отсутствовал. Название месяцев мужчины знали редко, женщины — не знали почти никогда. Поэтому время года и день определялись по праздникам и промежуточными неделями между ними, а также по необходимым работам. С Пасхи начинали пашню и сев, с Иванова дня (24 июня) — сенокос, жатву озимого хлеба — на Ильин день (2 августа по новому стилю).

Мышление крестьян исходило из их образа жизни: оно было практичным, исходило из повседневных задач и напоминало логику детей, то есть было очень образным.

 

Тимирязев, 1911 - об особенностях жизни российского высшего образования:

---

...

Если европейский студент как
совершеннолетний гражданин свободно
распоряжается своим временем и выбором
научных занятий16, он является таким же
свободным распорядителем и в других сторонах
своей коллективной университетской жизни.

Вступая в сени немецкого университета, наряду с
расписанием лекций и списком университетского
управления встречаешь в такой же рамке и список
Studenten-Ausschuss‘a – выборного студенческого
комитета, заведующего студенческими делами, но
зато можно пройти из конца в конец университет,
заглянуть во все закоулки и не встретить
неизвестной немецкому студенту даже по имени
университетской полиции, т. е. инспекции. Может
ли себе представить западный студент, какую
роль играет в жизни русского студента это
слово "полиция"? Университетская и
внеуниверситетская, тайная и явная, в форме
педеля или старшего дворника, субинспектора
или околоточного, жандарма или таинственной
безмундирной личности полиция, бесконечно
переплетающаяся в своем воздействии, то
взаимно поддерживая и прикрывая, то расходясь
в оценке того же поступка, но всегда
безответственная, без тени какого-либо суда и
защиты, могущая разбить молодую жизнь,
навсегда прервать ее мирное течение, оказать
свое зловещее влияние даже долго по окончании
университета и негласно закрыть молодому
человеку пути к разумной, полезной для общества
деятельности, на которую дают ему право годы
добросовестного труда, засвидетельствованные
официальными дипломами. Не удивительно, что
при этой безнадежной обстановке учащаяся
молодежь привыкает видеть и в университетских
властях не законных своих защитников, а более
выдающихся представителей той же со всех
сторон охватывающей ее полиции.

Я знаю, чтó возражают на это наши
охранители. Западный студент может
пользоваться значительной долей свободы, может
быть освобожден от этого ежеминутного
раздражающего надзора и произвола полиции
внутренней и внешней, потому что знает только
свои узкоуниверситетские интересы, а его
старшие – профессора – его в этом поощряют.

Едва ли это применимо к английскому студенту,
еще на школьной скамье в различных debating
societies [дискуссионных обществах]
приучающемуся к свободному обсуждению
животрепещущих политических вопросов, или к
той университетской молодежи, которая по
призыву своих учителей выступает пионером
интеллигентных колоний в трущобах East End’a.

Если современный немецкий студент
сравнительно мало интересуется политической
жизнью своей страны, то это вызывает не
поощрение, а скорее порицание его учителей.
Передо мной лежит книга немецкого профессора
(Циглера, профессора философии в Страсбурге),
далеко не радикального образа мыслей,
призывающего своих слушателей не сторониться
кипящей вокруг них политической жизни;
напротив, он советует им выбирать для зимних
семестров именно толчею крупных политических
центров, посещать (horribile dictu!) [страшно
сказать!] собрания социал-демократической
партии, чтобы заранее ознакомиться с запросами
того народа, которому они призваны служить. В
свою очередь и реакционная партия не дремлет;
мне приходилось читать в немецких газетах
патетические призывы к аристократическим
студенческим корпорациям, приглашающие их
уделить часть досуга, посвящаемого
традиционному пьянству и кутежам, на борьбу с
гидрой социализма. Но ни та ни другая сторона
не взывает к ограничению академической
свободы, не требует отдачи своих сыновей, своих
будущих надежд, под неусыпный надзор
полиции, не предоставляет их в безответственное
распоряжение этой полиции, не требует даже,
чтобы они были оплетены целой сетью школьных
предписаний, которые лишали бы их
возможности вдумчиво и самостоятельно
отнестись и к избранному научному пути, и к
бесконечно сложным явлениям несущейся мимо
них общественной жизни.

Нет, различие не в студентах, наших или
западных, а в той точке зрения, которая веками
установилась на них на Западе, и той, которая
пустила корни за последние десятилетия.

...

... Такова была психология студента-
забастовщика чуть не полвека тому назад.
Насколько же она усложнилась в наши дни!
Говорят, последняя забастовка была
бессмысленна: университет – не фабрика, а
преподаватель – не капиталист. Но к чему
говорить эту несообразность, когда она,
очевидно, не имеет никакого отношения к
действительности? Если уж прибегать к
сравнению, то скорее с другим, также чисто
русским явлением – с голодным бунтом в
тюрьмах; ведь не думали же прибегавшие к ним
(во всяком случае такие серьезные люди, как
Чернышевский), что они этим нанесут
материальный ущерб своим тюремщикам. Кто же
не понимал, что дело было не в отказе
учиться34, что это было действием, так сказать,
символическим? Действия бессмысленные,
безумные при нормальном течении жизни
получают иной, символический смысл, когда сама
жизнь издевается над логикой. Говорят,
немецкие, французские профессора даются диву и
безусловно осуждают этот образ действия наших
учащихся. Мне кажется, на это можно возразить,
что у них коротка память. Или они забыли роль
студентов в Германии в 1848 г., парижских
политехников в 1830 – 1848 – 1851 гг.? Может
быть, для французского профессора понятнее
традиционная, сохранившаяся на современных
картинах фигура политехника на баррикаде, но
нам-то, русским отцам и матерям, уже не до
эффектных фигур, и я полагаю, можно было
только радоваться, что в прошлом январе
возбужденные чувства нашей молодежи не
бросили их на улицу, а подсказали им
внушительную, но более благоразумную форму
выражения их возмущенной политической
совести.

В этих последних словах ключ к
современному и, будем надеяться, временному
усложнению университетского вопроса. Еще три,
еще два года, пожалуй, еще год тому назад для
большинства, причастного к университетскому
делу, было аксиомой, что студент не должен
заниматься политикой. Одного сопоставления
слова "политический", "политическое" и т. д. со
словом "студент" было достаточно, чтобы всякое
обсуждение прекращалось. Допускалась у нас
всякая жизнь – школьная, служебная,
деловая, артистическая, пожалуй даже
разгульно-распутная, и эта последняя даже
многими считалась здоровым атрибутом
благонамеренной молодежи; не допускалась
только мысль о возможности жизни
политической – той жизни, которой живет вся
сознательная часть человечества. От этой, как и
от многих других недавних житейских аксиом,
пришлось отказаться. Но и теперь многие все же
готовы сказать: "Положим, что в прежнее стоячее
болото нашей жизни прорвалась наконец свежая
струя жизни политической, но не дело учащихся в
нее мешаться". Не забудем, что большая часть
нашей университетской молодежи благодаря
систематическому задерживанию ее в гимназиях
находится в университетах уже в возрасте
гражданского совершеннолетия. Если это
совершеннолетие налагает на молодого человека
обязанности, заставляет его нести гражданские
повинности, и прежде всего самую страшную из
них – повинность крови, то неужели ему может
быть безразлично, в защиту чего и против кого он
будет нести эту повинность? В течение длинного
ряда годов наши официальные педагоги считали
лучшей школой для наших подрастающих
поколений изучение классической древности, но
мне припоминаются красноречивые страницы
Дюрюи, где этот министр просвещения Второй
империи восхищается обыкновением римлян
приучать своих детей в еще более раннем
возрасте присматриваться к политической жизни
своей страны. Вспомним предания самого
консервативного сословия консервативной эпохи,
вспомним молодого кутилу Байрона,
вступающего в палату лордов и озадачивающего
своих престарелых коллег своею великодушною
защитою тех темных людей, которые в то темное
для Англии время прибегали к обычному оружию
темных людей – погрому и красному петуху. Если
от этих далеких времен, более подходящих к
нашей современности, мы обратимся к не нашей
современности, то мы узнаем, что существуют
целые страны, где этот возраст считается
достаточным не только для того, чтобы
интересоваться политической жизнью своей
страны, но даже для того, чтобы принимать в ней
деятельное участие.

...

И можно ли требовать от современного
поколения той спокойной уравновешенности,
того благодушного оптимизма, который был
возможен в начале 60-х годов, когда были
молоды их отцы? Мы видели казака с нагайкой
только на страницах Кладерадатча или
Пунча и думали, что это только злопамятный
анахронизм; пришлось прожить еще полвека,
чтобы понять, что это было зловещее
пророчество. Для молодого поколения это
типическая фигура современной
действительности. Я не говорю уже о кровавых
ужасах, свидетелем которых был истекший год от
Петербурга до Тифлиса, – такие месяцы не в
одном Порт-Артуре стòят годов, и если они, быть
может, не приносят с собой необходимой
опытности, не подготовляют к обдуманному,
хладнокровному следованию по новому пути, то
зато уничтожают всякую возможность мириться с
прошлым и его продолжением в настоящем.


Перехожу к другой стороне, призванной
осуществить давно желанное обновление
университета, – к учащим. Ими прежде всего
должно руководить сознание всей тяжести так
неожиданно обрушившейся на них
ответственности и желание разъяснить стоящим
вне университета почти непреодолимые
трудности, с которыми на первых же порах
придется, вероятно, бороться. Было ли хотя
что-нибудь сделано для того, чтобы подготовить
этот переход? Нет, перед нами новый пример
вошедшей теперь, кажется, в правило нашей
"неподготовленности". Восемь месяцев стояли
университеты закрытыми; за это время можно
было бы все взвесить, все обсудить и к началу
семестра открыть их действительно
обновленными, с новым уставом и новыми его
исполнителями. Вместо того восемь месяцев
оставались они в ближайшем заведовании лица,
открыто не стеснявшегося высказывать свое
враждебное отношение к тому, что в течение
долгих лет – а за последние дни так громко –
требовало громадное число профессоров и чтó
теперь осуществилось. В печать проникали
только слухи о предстоящем полном разгроме
профессорского состава, о призыве из-за моря
варягов в виде немецких профессоров и даже –
для большего уязвления – гимназических
учителей. И вдруг почти в последние часы этих
восьми месяцев без всяких подготовительных мер
центр тяжести всей ответственности за все, что не
было сделано и что должно было быть сделано,
перемещается на людей, не имевших ни
малейшего основания к тому подготовляться. При
этих условиях нельзя не проникнуться чувством
глубокого уважения и благодарности к таким
людям, как князь С. Н. Трубецкой, не
отступающим перед ответственностью
получаемого ими наследия, сознавая всю
трудность предстоящей задачи.

Что же делать тем, на чью ответственность
возложено исправление дела, испорченного
десятилетиями упорного сопротивления голосу
благоразумия и педагогической
опытности?39 Идти ли им тем же путем
устрашения и недоверия или избрать путь
уважения к правам и доверия? Поставить такой
вопрос – значит его разрешить.

Обновленный университет должен резко
порвать с преданиями еще вчерашнего дня.
Прежде всего, понятно, должен быть уничтожен
унизительный, оскорбляющий достоинство
студента надзор университетской полиции. Но
скажут: на кого же возложить надзор за порядком
в университете? Отвечу прежде всего отрицанием
этой функции за университетской полицией. В
спокойное время она являлась излишним
элементом раздражения, а когда неспокойно, она
благоразумно скрывалась, избегая раздражать, –
так или иначе она исполняла свою функцию
успокоения только своим отсутствием. А в таком
случае, на кого же ляжет ответственность за
сохранение порядка, которого университетская
полиция не сохраняла и сохранять не могла? До
сих пор живо помню впечатление, испытанное
мной много лет тому назад, когда, привыкший к
обычным "запрещается", "строжайше запрещено",
я в первый раз остановился (в Женеве) перед
простой надписью: "Ces promenades publiques sont
placées sous la sauve garde des citoyens" ["Места
общественных гуляний находятся под охраной
самих граждан"]. Вспоминается и другая картина:
торжественная юбилейная процессия сената
Гейдельбергского университета с группой
студентов, несущих знамя университета40. Да,
университет должен быть поставлен "под охрану"
студентов-граждан. Им должна быть доверена
(конечно, в фигуральном смысле) охрана знамени
– охрана достоинства университета. Они сумеют,
они должны суметь сохранить спокойствие в
стенах этой мастерской науки. Я предпочитаю
это слово традиционному "храму": оно выражает
деятельный, трудовой характер науки лучше, чем
молитвенно-созерцательное настроение храма.

...

Если бы оставалось еще сомнение о моем
отношении к университетской науке, позволю
себе напомнить другие слова, которые я сказал
еще несколько лет тому назад, возвратясь на
кафедру после непродолжительного
вынужденного отсутствия: "Я также исповедую
надежду, веру и любовь. Я люблю науку, она одна
учит, как искать и находить истину; я верю в
прогресс – без этой веры в будущее не хватило бы
сил переносить настоящее. Я надеюсь на молодое
поколение, надеюсь, что, сильное знанием, оно
поведет свой народ по пути прогресса".

В тяжелую годину после севастопольского
погрома князь Горчаков произнес свои известные
слова: "La Russie se recueille" ["Россия, углубляясь
в себя, собирается с силами"]. Будет ли и теперь
достаточно того, что, не торопясь, она станет
углубляться в себя и собираться с силами, чтобы
спасти ее перед бездной ужаса и зла,
раскрывшейся перед ней в наши дни? Не думаю.
Спасти теперь может только взрыв общего
энтузиазма – того энтузиазма, о котором еще
Сен-Симон говорил, что без него не делается
никакое великое дело. Потому-то и предстоящее
русскому народу созидательное дело обновления
должно быть так велико, чтобы оно могло
соединить самые широкие общественные слои в
одном могучем порыве энтузиазма.



Каждый русский
профессор, лично и коллективно, со школьной
скамьи и до преклонной старости60, вынужден
разрешать дилемму: "или бросить свою науку,
или забыть о своем человеческом достоинстве".
Двадцать лет тому назад (в 1890 г.) вынужден
был разрешить эту дилемму Дмитрий Иванович
Менделеев и не задумался покинуть горячо
любимый им Петербургский университет. Вот как
рассказывает это событие его английский
биограф: "В этом году были студенческие
волнения; ему удалось успокоить студентов,
обещав им представить их петицию министру
просвещения. Вместо благодарности за
оказанную услугу ему пришлось выслушать
резкий выговор за то, что он мешается не в свое
дело. Он подал в отставку". Для английского
ученого иной исход, очевидно, немыслим.

Но никогда этот вопрос не был так ясно и
определенно поставлен, как советом Московского
университета, торжественно и единогласно
заявившим, что для него это – "вопрос чести".
В вопросах чести не бывает двух решений.
Дважды избрав своего сочлена на тяжелую и
ответственную должность, одобряя его образ
действий в течение этих шести лет, соглашаясь с
ним, что дальнейшая деятельность стала для него
невозможной, совет брал на себя ответственность
за все последствия. Эта нравственная
солидарность между избирателями и избранными
признавалась всегда и везде. Говорить после
этого "моя хата с краю" могут только те, кто
дошел до той степени "раболепия, которое хуже
всякого рабства"61. Когда-то и немецкому
профессору приходилось разрешать эту дилемму.
Забыты презренные имена правителей, исчезло с
лица земли даже то государство, где разыгралась
эта душевная драма, а германский народ чтит
память своих семи геттингенцев. Когда-нибудь
история культуры помянет и сто семь62
москвичей – такой гекатомбы она еще не
заносила в свою летопись. Геттингенский разгром
случился в еще не объединенной Германии,
изгнанные профессора были с радостью приняты
за пределами одичавшего Ганноверского
королевства. Нечто подобное было и в
"необъединенной" России, даже в мрачную эпоху
разгрома Петербургского университета. Жертвы
одного "ведомства" спасались в другие. Известно,
что будущий император Николай, в то время
великий князь, стоявший во главе
военно-учебных заведений, приютил нескольких
изгнанных из университета профессоров.
Современники передавали, будто он даже сказал:
"Если бы это случалось почаще, какими
прекрасными преподавателями я обставил бы
свои корпуса!" Мало того, один из исключенных
сделался преподавателем будущего императора
Александра II и был одним из первых, вселивших
ему мысль о необходимости освобождения
крестьян. Так было и в 1890 г.; спасаясь из
министерства просвещения, Менделеев нашел
приют в министерстве финансов. Едва ли
что-либо подобное этим двум случаям возможно
при современном единодержавном министре
внутренних дел63.

При настоящих условиях страдают лица, но
еще более страдает наука; об ее спасении прежде
всего должна быть речь. Всякому понятно
положение человека, внезапно лишившегося
средств существования, понятны страдания, на
которые он обрекает себя и свою семью, но не
всякий может оценить, чего лишает себя ученый
– ученый не по мундиру только, который он
носит, а по призванию, – когда лишает себя той
обстановки, без которой немыслима его
деятельность. Здесь размеры жертвы весьма
различны, смотря по предмету деятельности.
Математик, филолог, юрист нуждаются только в
книгах, источники которых могут остаться для
них доступными. Физик, химик, биолог
нуждаются в приборах и в специальной
обстановке, условиях особенно сложных и
важных для первого. Эти приборы нередко
произведения его собственного труда и всегда –
продукты его творчества; это его
скристаллизованная мысль, на которую он имеет
самое несомненное авторское право, – и он
должен лишиться ее только потому, что имел
неосторожность доверить ее казенной меди или
стеклу. Он оторван, может быть, надолго оторван
от дела, к которому призван и которое во всех
цивилизованных странах признается уважаемым
и общественно полезным делом. А этот институт,
эта лаборатория, на устройство которых
потрачено столько труда и времени, поступят в
распоряжение какой-нибудь невежественной,
неспособной бездарности, так как кому же не
ясно, что при современных условиях цензом при
замещении кафедры будет служить не наличность
знания и научных трудов, а отсутствие
нравственного чувства, той элементарной
порядочности, которая запрещает человеку
воспользоваться общественным бедствием ради
приобретения незаслуженного личного
материального благополучия.

---

В одной табличке - учебные планы гимназий и реальных училищ начала века, и позднесоветской средней школы (без уклона).