Ни артиллерийское ведомство Великого князя Сергея Михайловича, ни отдел по устройству войск главного управления генерального штаба как будто даже не предвидели явления, совершенно обычного у нас в каждую войну: никто не ценит своего оружия, его бросают где попало, а в критическую минуту тысячи людей сдаются в плен с голыми руками. Ни то, ни другое учреждение совершенно не позаботились в мирное время настойчиво и глубоко провести в воспитание армии бережливости к оружию, которая так нужна именно нам.
Только русский человек не может осознать собственность, если она принадлежит казне. Казенное — ничье.
Когда началась война, схватились, но было уже поздно: бережливость не создается приказами вдруг, а между тем ими-то только и пробовали бороться.
23 февраля 1915 г. главнокомандующий Северо-Западным фронтом приказал:
«За истекший период войны войсковыми частями было утеряно весьма значительное количество винтовок, причем в будущем в случае непринятия соответственных мер в отношении правильного сбора оружия нельзя будет рассчитывать на надлежащее пополнение утери, так как для этого уже недостает имевшихся запасов винтовок и не будет достаточно тех, которые вновь изготовляются».
Тем же приказом по тому же фронту дано обширное наставление по сбору винтовок, еще раз доказывающее, как эта мысль была нова. Помимо самого сбора и его очень сложной организации, предписаны были еще следующие общие меры:
«1. Установить строжайшие наказания за каждую утерянную нижним чином винтовку, в особенности при нахождении нижних чинов в различных командировках в тылу.
2. Установить, чтобы легкораненые отправлялись на перевязочные пункты или лазареты со своими винтовками. Легкораненые, не принесшие винтовок, должны быть отправляемы обратно за винтовкой. Об изложенном должно быть поставлено в известность начальство перевязочных пунктов и лазаретов.
3. Установить, чтобы санитары, вынося тяжелораненых, захватывали бы и их винтовки.
4. Установить выдачу денежного вознаграждения в размере 50 коп. за каждую исправную винтовку тем легкораненым нижним чинам, которые кроме своей винтовки, принесут на перевязочный пункт еще винтовки своих убитых или тяжелораненых товарищей. Такое же вознаграждение в случае, если по обстоятельствам командир полка признает это возможным, может быть выдаваемо и при позиционной войне, когда винтовки после атак остаются впереди наших окопов, и сбор их связан с известным риском».
Получив назначение в Ставку Верховного главнокомандующего, в этот сложный узел нервной системы армии и страны, я дал себе слово во что бы то ни стало использовать там свое положение прежде всего для аккуратного и систематического ведения детального личного дневника и пристального наблюдения за всем происходящим вокруг. Помимо моего будущего служебного положения, в котором при всей своей иерархической незначительности я предвидел, однако, непосредственные сношения с высокими чинами, этому решению способствовало также сознание лежавшего на мне долга — долга человека, по своей специальности историка, понимавшего громадную важность задуманного им живого исторического документа и знавшего, как ограничено в конце концов число подобных письменных отражений лихорадочной деятельности и суеты военного времени. Наши предыдущие войны были лучшим тому доказательством: мемуарное их описание крайне скудно.
И действительно, с первого дня пребывания в Ставке я был верен своему слову и с систематической аккуратностью и точностью ежедневно записывал все, что удавалось узнать за день.
Материалами для меня служили прежде всего бесчисленные документы, проходившие через или около меня, чаще же (и в очень большом числе) попадавшиеся мне под руку, без устали искавшую их. Все они тщательно копировались, когда на месте, в Управлении же, когда дома, когда в театре, ресторане, на дежурстве в аппаратной секретного телеграфа (больше всего) и т. п. Вторым источником были ежедневные беседы с самыми различными по своему положению людьми, хорошо знавшими то, что ставилось предметом умышленно направлявшегося разговора, причем я видел и знал — знаю и теперь, — что говорившие со мной никогда и не подозревали, с какой целью я затрагивал ту или другую тему.
Каждая беседа (часто все-таки после необходимой проверки) записывалась мною по возможности немедленно по ее окончании, причем иногда сначала лишь наскоро, в наиболее существенной своей части, с различными пометками и особыми значками, расшифровывавшимися уже позже, вечером или ночью, когда преимущественно и писался дневник.
Все такие записи, которыми иногда были буквально переполнены мои бесчисленные офицерские карманы, расшифровывались дома, на покое, за несколькими запорами входных дверей, и вместе с копиями документов вносились в очередную тетрадь. А так как я твердо поставил себе за правило не ложиться спать раньше, чем закончу запись про весь истекший день, то утром моя незагроможденная память опять была готова к восприятию новых сведений и впечатлений.
Заполненные тетради отсылались в Петербург, где и хранились в надежном месте.
Вполне ясно понимая весь риск такого своего неслужебного занятия, я в самом же начале основательно пригляделся к мерам наблюдения за каждым из нас и, когда понял, что и в Ставке все делалось по-русски, спустя рукава и только формально, стал смелее, благодаря чему достиг возможного максимума в выполнении своей цели, увеличивая, конечно, степень риска и тяжесть грозившей мне кары.
Низкий культурный уровень наших народных масс не содействовал развитию в них надлежащего отношения к казенному имуществу. Народная пословица даже зарегистрировала это понимание в словах: «Казенное — в огне не горит, в воде не тонет».
В предыдущей главе нам приходилось уже говорить об этом. Но там мы указывали, что ссылкой на подобное отношение наши военные руководители снабжения старались прикрыть свой собственный грех — отсутствие предвидения и неумелость в организации. В деле боевого снабжения упоминаемая здесь черта нашей солдатской массы не могла сказаться в той мере, как это рисуют «снабжатели». Предметы боевого снабжения находились под очень сильным контролем офицерского состава.
Иначе обстояло дело в области снабжения предметами не боевого характера, в особенности в вещевом довольствии. Здесь контроль был слабее, да, кроме того, в толще призванных во время войны прочно укоренился взгляд, что выданное им на руки вещевое довольствие с первого же дня является их полной собственностью, что казна достаточно богата, чтоб почаще возобновлять эту собственность.
Я приведу один пример из пережитого мною за время пребывания в должности начальника Штаба VII армии.
В декабре 1915 г., как мне уже приходилось упоминать, моя армия переживала «сапожный» кризис. После долгих и упорных просьб, обращенных к органам фронтового снабжения, после постройки «собственными» силами «своего» кожевенного завода в тылу армии, производящего более чем несколько тысяч кож в месяц, мы начали выбираться из кризиса. Но при этом обнаружилось следующее явление: войсковые части продолжали требовать и требовать обувь, а между тем, по имеющимся у нас расчетам, их потребности должны были быть уже удовлетворены. Я лично объехал для проверки корпуса, некоторые дивизии и полки.
Оказалось, что все прибывающие маршевые роты, а их в этот период прибывало много, почти поголовно прибывали со старой, никуда не годной обувью. Между тем, согласно установленному порядку, все чины маршевых рот, высылаемых запасными батальонами, снабжались совершенно новыми сапогами.
В ближайшие же дни выяснилось, что чины маршевых рот, проходя через деревни, продавали новые сапоги, обменивая их на никуда не годные, причем производилось это почти повально. Все опрошенные после поимки совершенно искренно отвечали, что они думали, что, когда придут в окопы, им должны дать новые сапоги.
Одновременно с этим открылось, что торговля казенным вещевым довольствием приняла настолько массовый характер, что произведенный местной полицией обыск в селах, лежащих по пути прохождения маршевых рот, обнаружил даже небольшие мастерские, в которых перешивали солдатские полотнища палаток в юбки для деревенских баб.
Бороться с этим злом было очень трудно. С маршевыми ротами шли малоопытные прапорщики; полицейских сил в деревне было мало. Для того чтобы наладить порядок, пришлось усилить кадры армейских запасных батальонов за счет опытного офицерского состава частей, последний же в это время ценился на самом фронте в полном смысле на вес золота; пришлось создать сильную военную полицию в тылу — опять-таки за счет частей, боровшихся на фронте.
Не лишено интереса упомянуть здесь о распоряжении генерала Брусилова, который был в это время Главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта. Этот генерал ... задумал решить вопрос чрезвычайно просто: он приказал пороть 50 ударами розог всех чинов маршевых рот, которые прибудут в части с недостачей в выданном им вещевом довольствии.
С началом революции небрежное отношение к казенному имуществу сразу же быстро возросло и вскоре превратилось в какую-то безудержную вакханалию.
Упоминаемая выше отрицательная черта русской солдатской массы военного времени привела к тому, что требуемые от страны количества различного вида материального, в особенности же вещевого снабжения превосходили нормальную потребность. Это вызывало, в свою очередь, излишнее непродуктивное напряжение страны.
Английский военный агент генерал Нокс счел даже нужным отметить это зло в донесении своему правительству:
«Увольнение Гучковым в отпуск 5% солдат до 40-летнего возраста и 15% солдат сверх такового привело к повсеместным штурмам поездов толпами потерявшей всякую дисциплину солдатни. Любимым спортом этих солдат, примостившихся на крышах классных вагонов, было мочиться в вентиляторы для того, чтобы досадить буржуям, едущим внутри вагонов. Противодействующих этому железнодорожных служащих они избивают».
Вышеприведенные строки составляют только небольшую выдержку из длинного донесения, в котором генерал Нокс чрезвычайно обстоятельно обрисовал критическое положение нашего железнодорожного транспорта.
Для примера мы приведем текст телеграммы одного из младших железнодорожных агентов, адресованной по начальству. В лето 1917 г. подобные телеграммы слались тысячами.
«Телеграмма Начальника станции Самодуровка.
Правлению Ю.-В. дор. и директору Мин. пут. сообщения.
30 мая (12 июня) 1917 г.
Поезд №28, прибывший на скрещение поезд №3, ехали 15 теплушек отпускных солдат, которые по остановке поезда окружили меня и под угрозой смерти требовали немедленно отправить далее, а поезд №3, шедший уже ко мне, настаивали задержать. По прибытии поезда №3 требовали отцепить паровоз от почтового и прицепить вторым к их поезду. На мое разъяснение, что нельзя оставить без паровоза почтовый поезд, угрожали расправиться со мной. Удалось убедить только тем, что идущий паровоз поезда №3 пойдет задним ходом и еще хуже замедлит скорость. Убедившись, солдаты ухватили меня к паровозу поезда №28, угрожая машинисту бросить его в топку, если он не повезет их быстрее. Большое число отпускных пьяные. При таких обстоятельствах служба становится невозможной; жизнь в опасности; прошу оградить от могущего быть произвола; поезда с отпускными солдатами отправлять с усиленными патрулями. Подписал Дорохов».
Выступая в январе 1914 года в Париже, Пилсудский изложил своё видение войны, согласно которому для того, чтобы Польша стала независимой, необходим был разгром Российской империи силами Центральных держав (Австро-Венгрии и Германии), которые затем должны быть разгромлены силами Великобритании, Франции и Соединённых Штатов.